Страница 20 из 99
— Они нагло похвалялись тем, что сделали, — проговорил Домиций, с улыбкой глядя, как человек корчится на мостовой. — Пусть мои клиенты разделаются с ними, пока считают, что Максимин умер…
— А разве это не так? — спросил Гордиан, и голос его дрогнул — надежда, которую ему даровали возле Аппиевых ворот, обратилась в дым, едва они миновали Палатин.
Сенатор усмехнулся:
— Разумеется, нет. Это всё придумал префект Сабин со страху. Но эта выдумка не помогла сохранить его подлую жизнь. В уличной драке кто-то огрел его дубиной по черепу, и Сабин скончался. Не волнуйся, Марк, у тебя есть еще несколько дней, а может быть, даже месяц жизни, пока Максимин не добрался до Рима. Тогда он перережет тебе горло вместе со всем сенатом.
— Где он сейчас? — Голос Гордиана вновь был спокоен. Потерянное на миг самообладание вернулось к нему.
— Скорее всего, где-то около Гемоны, — отозвался сенатор. — Думаю, к концу мая он уже будет в Риме. Так что напоследок я решил доставить себе удовольствие и разделаться с этими гадинами. Впрочем, не я один. Большинство римских граждан позволили себе точно такую же роскошь. Праздник сердца, предоставленный народу Рима обожаемым сенатом. В последнее время, увы, подобные радости так редки. Кстати, ты слышал о Публии Марцелле? Нет? Он по доброте душевной покровительствовал Максимину в те дни, когда тот был всего лишь кавалеристом. Увы, Марцелл слишком хорошо знал, в каком навозе вырос этот фракийский дуб. Едва став Августом, Максимин Фракиец обвинил Публия в измене и бросил на съедение волкам вместе с двумя другими патрициями, которые, напротив, презирали его и велели своим рабам гнать палками, не пуская на порог. Самое интересное, что рабам, поколотившим Максимина, посчастливилось уцелеть. Это наводит меня на мысль, что в конечном итоге милосердие и жестокосердие в одинаковой степени раздражают людей.
Домиций был прекрасным оратором. Но в последние месяцы он боялся высказываться публично, и у него накопилось так много неиспользованных цветистых сравнений и остроумных шуток, что он готов был произнести пламенную речь прямо здесь, у поворота на темную и грязную Тусскую улицу. Переступив черту, за которой его могла ожидать только смерть, он позволил себе говорить все, что думал, не опасаясь ни доносчиков, ни преторианцев, ни собратьев-сенаторов.
— Светлейший, ты покончишь с собой, когда придет Максимин? — спросил Владигор, не в силах скрыть издевку в голосе.
— Кто этот варвар, говорящий на столь ужасной латыни? — Домиций повернулся к Гордиану, не удостоив Владигора ответом.
— Мой друг, спасший мне жизнь, — отвечал Гордиан.
— Такие друзья нынче редкость. Ну что ж, отвечу ему. Разумеется, я не буду дожидаться, когда Максимин зашьет меня в шкуру вола вместе с голодными собаками и кошками. Едва Фракиец вступит на улицы Рима, мой врач вскроет мне вены. Эта смерть легка, не так ли, юный Марк?
— Я бы предпочел умереть в битве… — ответил тот.
— Смерть в битве не так легка, как кажется на первый взгляд. Кому-то повезет, и удар противника окажется смертельным. Но другие будут медленно умирать от ран под палящим солнцем, облепленные мухами и слепнями. Я предпочитаю теплую ванну, когда вдали звучит приятная музыка, а мозг затуманен после двух-трех кубков хорошего вина.
— Мы будем сражаться, — ответил за юношу Владигор.
— Ничто так не терзает человека, как бессмысленная надежда, — улыбнулся сенатор и помахал им рукой на прощание.
Путники свернули на Тусскую улицу.
— Будьте осторожны, — крикнул им вслед Домиций. — Я никогда здесь не хожу.
Гордиан обернулся и кивнул в ответ. Может быть, смерть от ножа проходимца ему казалось не такой и ужасной… Прежде он никогда бы не выбрал эту дорогу.
Расположенное в самом центре Рима, между Палатином и Капитолийским холмом, это место кишело ворами и продажными женщинами. В грязных клетушках доходных домов жили люди, не имеющие ничего, кроме набедренной повязки, их занятие состояло лишь в том, чтобы ранним утром мчаться к дому своего господина и часами стоять в очереди за подачкой. Наверное, почти каждому юноше, выросшему в этих трущобах, мнилось большой удачей обвинить какого-нибудь сенатора в измене и в одно мгновение обрести неслыханное богатство. Сейчас же, во времена смуты, вместо слова вполне мог сгодиться и нож.
Не проехали Владигор с Гордианом и сотни шагов, как из-под арки одного из домов выскочила ватага человек в пять или шесть и бросилась к неосторожным путникам. Один из них попытался ухватить за повод коня Владигора. Синегорец ткнул горящим факелом наглецу в лицо, и тот отпрянул, захлебываясь криком. Второй грабитель, замешкавшись, не сумел нанести удар, и меч Владигора вспорол его руку, сжимавшую нож. Гордиан не был так расторопен. И хотя он успел отбить удар нападавшего, но тот оказался гораздо сильнее и рывком стащил мальчишку с лошади на землю. Его приятель уже нацелился всадить клинок Гордиану между лопаток, но Владигор пнул негодяя ногой в лицо, — тот, отлетев в сторону, ударился головой о стену и сполз на мостовую. Гордиан, к удивлению Владигора, сумел вывернуться из-под своего гораздо более рослого и сильного противника и выбить из его руки нож. Но одолеть его до конца не смог. И тут с неба пала хищная птица и когтями вцепилась грабителю в лицо. Тот взвыл нечеловеческим голосом и выпустил мальчишку. Нападение филина произвело на грабителей куда более сильное впечатление, чем сила Владигора и удары его меча. Сочтя появление птицы знаком богов, они кинулись врассыпную. Гордиан поймал своего коня. Нападавшие в попытке добраться до всадника несколько раз ударили лошадь ножом, и теперь весь ее круп был залит кровью. И без того измученное дорогой, несчастное животное хрипело и вряд ли могло везти дальше своего седока. Владигор усадил мальчишку на своего коня, а сам, схватив повод, побежал вперед. Гордиан приподнял брови — передавшаяся ему от деда и отца манера, — но ничего не сказал. У мальчика едва хватало сил, чтобы держаться в седле.
Через несколько шагов Тусская улица, сойдясь со Священной дорогой, вывела их к храму Кастора и Поллукса. Они очутились на форуме.
По обычным дням, с рассвета и до полуночи, форум был полон народу. В этот же вечер почти все лавки были раньше времени закрыты. Толпа разошлась, и пустынный форум казался еще более величественным. Один храм возвышался над другим, а над всеми ними поднимался, как глава семейства, храм Юпитера Капитолийского. Владигор остановился. Странная мысль мелькнула у него в мозгу: он достиг цели своего путешествия, и двигаться дальше уже ни к чему. Кто бы мог подумать, что камень способен вызывать такое восхищение. В вечернем воздухе мраморные колонны светились, а статуи в бесчисленных арках здания архива, на крыше базилики Юлия, на триумфальной арке выглядели гораздо живее, чем во-он тот чудак в драной серой тунике, что залез на украшенную рострами трибуну и ораторствовал перед немногочисленной толпой зевак. После удачной фразы или жеста кучка зевак награждала «оратора» громкими хлопками. Чудак замолкал, прижимая руки к груди и ожидая, когда крики смолкнут. За его спиной, как призрак, маячила бронзовая колонна, от которой начинали свой отсчет все главные римские дороги. Красные отсветы факелов сверкали на ее поверхности…
Гордиан указал на конную статую посреди форума.
— Это божественный Марк Аврелий, — сказал он. — Самый великий император Рима. Мой тезка. Но я-то всего лишь «маленький Марк» — как называл меня отец!
Он соскочил с лошади и направился к трибуне. Взбежав по ступеням, он потеснил самозванного оратора-комедианта и обратился к немногочисленным слушателям:
— Граждане Великого Рима!
— Эй, ты наверняка новый император! — крикнул кто-то из толпы, и все захохотали.
— Ты почти угадал, — ему в тон отвечал Гордиан. — Я — внук и сын императоров Марк Антоний Гордиан. Моего деда и отца Африка провозгласила Августами, и сенат тайно признал их…
— Какое там тайно! — отвечали из толпы. — Это всем давно известно…