Чертухинский балакирь

Весь мир для Спиридона обращался в радостный клир… поутру риза… заря… ввечеру заря… риза!..

Хороша была риза у Спиридона - вся в узорах, в райских цветах, - целый возок с дегтем и маслом Спиридон в свое время на эту ризу ухлопал!..

Спуталось все в душе Спиридона, и, если б кто в такую минуту застал его на чердаке с веревкой в руке от корчаги, легко могло бы случиться, что такого дозорщика Спиридон на ней… удавил или зашиб бы мутовкой: страшился Спиридон потерять свое счастье!

*****

Но снова помрачнел Спиридон, и еще суровее сошлись у него над носом пушистые, как волчьи хвосты, брови, когда созрели девки и к Феколке стали гурьбой свататься женихи.

Потому и тянул Спиридон с выгодным ему сватовством Авдотьина сына Митрия Семеныча: боялся старик, как бы помимо него с дочерьми кто-нибудь еще не пронюхал, куда Спиридон Емельяныч на зиму убирает картошку.

Ты наденешь ризу, а попы те напялят арестантский халат!

Но с Митрием Семенычем обтакалось.

Жалко было Спиридону расставаться с Феколкой, больно было хорошо на нее смотреть, когда она подходила в конце обедни к кресту, в голубом своем сарафане, с колокольчиками по подолу, светло у Феколки светились на Спиридона глаза, самому ему от этих Феколкиных глаз становилось в глазах светлее, но нечего делать: не в прок девок копить! Не огурцы!..

Самое же главное: человек как-никак свойский, по старому все же закону, хотя не совсем, а с другой стороны, по деревне еще не устроен, живет пока на чужине и потому на глазах много болтаться не будет. По дому же и по мельнице хватит и Маши. Тяжелую работу справлял всю сам Спиридон: лих был человек на работу, другому с каким делом надо бы день провозиться, а ему и упряжки много.

*****

В этой самой подызбице и помолился Спиридон Емельяныч последний раз перед дорогой с Феклушей, когда она разбудила его поутру.

Сам он вставать, видимо, и не думал: спал как опоенный!

Феклуша долго сперва не решалась тревожить отца: первый случай, что Спиридон солнышко пропустил. Несколько раз она подходила к отцу, спит и спит, разинувши рот, и борода вся кверху торчком, горшок уронила как бы невзначай с залавка, думала, может, проснется, громыхнула самоварной трубой, а ни отец, ни сестра и не думали просыпаться.

"Чтой-то такое?" - дивилась Феклуша.

Подошла она к изголовью и дотронулась чуть-чуть до плеча Спиридона рукой:

- Батюшка!..

Спиридон так и вскочил, словно его холодной водой обдали.

- О… заспался… боговнику нанюхался!

- Чтой-то, батюшка, тебя никак не разбудишь?

- С самого вечера словно кто, Феклуша, налил в ноги свинцу… Это все боговник проклятущий!

"Как же это выходит так?" - думает Феклуша.

- Ты, батюшка, ночью до ветру… али еще куда… не выходил?.. -спрашивает она осторожно отца.

- Говорю, спал без задних ног! - улыбается в бороду Спиридон. - А… что?

- Да так… должно, мне почудилось!

- Почудиться может… на то и ночь-матушка, - сказал спокойно Спиридон Емельяныч, но так поглядел на Феклушу, что она отвернулась и против воли своей покраснела.

Вздрогнула Феклуша от этого взгляда, но рассказать обо всем не решилась.

- Значит, то ли приснилось… то ли…

- Маша-то спит? - прервал ее Спиридон.

- Спит, батюшка. Будить? - спросила она тихим голосом.

- Неужли ж все дрыхнет?.. Буди, буди… да скорее, слышь: эн Петр Еремеич въехал на двор. Живо буди!

- Пусть бы, батюшка, до самовара еще поспала.

- Буди, тебе говорят. Еремеичу скажи, чтоб обождал. Пусть лошадей обиходит. Дескать, сряжаемся, Еремеич, обождь маленько… Хотя пугаться его очень-то нечего…

- Слушаю, батюшка!

Пошла Феклуша на другую половину и невольно улыбнулась, когда отворила дверь в горницу, где спала Маша.

В горнице было темно: окно заросло со двора кустами, яблони в небольшом саду на задворках подошли к самой стене, густо прислонились к ней ветками, на окне прозрачная занавеска висит, и в углу у иконы пречистой девы чуть-чуть лампадка теплится. Дом по лицу кажется маленький, а как войдешь в него - сколько комнат больших и комнатушек. Не любили раньше форс чужим людям под нос пускать без толку!..

Маша спала враскндку, и на щеках у нее горел непривычный румянец. Странно было видеть этот румянец у Маши: всегда она бледная, испитая, серая, словно испугана насмерть с самой колыбели.

"Как копеечная свечка горит!" - подумала Феклуша.

- Маша! - тихо прошептала она, наклонившись вплотную к сестре.

- Ой! - в полусне повернулась Маша.

- Вставай, сестринька! Батюшка велел!

- Штой-та? - протянула Маша, раскрывши глаза.

- Батюшка велел подыматься.

Маша вскочила на постели и торопливо стала натягивать на себя станушку. Станушка съехала с нее за неспокойный сон, как на палке от ветру.

- Феклинька! Как теперь я останусь? - заговорила Маша, придя в себя. - Сны мне снятся больно страшные: все будто меня сватают да венчают кажинную ночь…

- Сон, сестрица… хороший!..

- …а ни гостей, ни жениха не вижу. Одни, Феклинька, монахи кругом…

- Монахи снятся к… удаче. Попы - те больше к греху и убытку!

- Потом как запоют, так и монахов сразу не будет, а поползут на меня тараканы… Я кричать, а они все ползут, и все больше… да все чернее… Чернущие таки!.. Страшнущие таки!

- Ну, Маша, полно: черные тараканы снятся к богатству. Вот если русаки - те к несчастью…

- Нет, видно, у меня все тараканы… к несчастью. Чувствую, Феклинька, под крылушком… вот тут… что-то вроде как должно непременно со мною тако-ое случиться…

- Полно, Маша, надумывать на себя разную всячину. Ну что в лесу с тобою случится?..

- Скушно мне, Феклуша!.. Убогая я… Зато на тебя посмотреть, и самой легче будет! - Маша положила голову на коленки и за колени схватилась руками. - Лучше тебя, Феклуша, нет никого!

- Полно, Маша, убиваться, ничего не видя… Ты бы лучше от худобы что поискала…

- Болесть у меня утробная: ее ничем не возьмешь!

- Вот, говорят, речная вода в луну помогает… Работу поменьше ломи… парься пожарче!..

- Девки! - раздался грудной окрик Спиридон Емельяныча из передней избы, и обе сестры испуганно заторопились: никогда Спиридон особенно их не строжил, а страх на них шел от каждого его взгляда и слова неизъяснимый.

Маша тут же выбегла в сени и наскоро сполоснулась водой, прибрала косу под платок, и обе они после недолгой Машиной сряды пошли к западне, - как во всякой избе, была она между залавком и печью, такая дыра в квадратный аршин, закрытая крышкой, через нее ходят в подызбицу.

*****

"Эх, и подызбица у Спиридона, - думал Петр Еремеич, охаживая лошадей: отвязал язык большому колокольцу перед дорогой, поправил гужи на хомутах, похожие на сильные руки, согнутые в локтях, седелки оправил и переложил нужной стороной потнички. - На три венца больше, чем у меня… Зато картошка небось хороша. Дух она просторный любит… и убрать можно побольше!"

В это время на крыльцо вышла Феклуша в голубом сарафане, с пунцовой лентой в косе, а по голове в черной шаленке, видно, что перед дорогой срядилась богу молиться. Махнула она Петру Еремеичу и звонко на весь двор прокричала:

- Еремеич, обождь Христа ради маленько у лошадей. Поспеет самовар, я тебя крикну!

- Добро, добро, Фекла Спиридоновна! - ответил Петр Еремеич и встал взад к кибитке, потихоньку сплевывая по сторонам и перекладывая ножку на ножку.

Красивый мужик был Петр Еремеич!

Только жена у него Аксинья, не тем будь помянута, такая была злющая баба, никогда ее солнцем не грело!

*****

Славно повалил туман с дубенского берега!.. Не видать сразу ворот, от мельничьего дома и звания никакого не осталось, только крыльцо сбоку чуть голубеет сквозь туман, как седьмое небо, да с чердака, на котором высоко занесся железный конек, то ли голуби так по-особому перед теплой погодой воркуют на застрехе, то ли еще что, Петр Еремеич не может хорошо разобрать, а пойти посмотреть поближе не в обычае Петра Еремеича, потому сказано: крикнут!