Страница 24 из 52
- Ты бы, Мавра, немного… того… язык прикусила… а то, видно, ему как нож возле глотки: как-никак все же брат!
- Ну-к что ж!..
- Вот женится… тогда дело другое!..
- Да на ком?.. Покажи пальчиком… Полно рассусоливать зря: женится, женится! А кто за такого пойдет?.. Верея с изгороди да и та надумается.
- Шут с тобой. Мавра, тебя не переговоришь… Только видишь - на нем лица нету.
- А уж у тебя больно кругло!.. Вот кругло-то! Кругол, как поднос, один только нос!..
- Работа, Мавра… работенка!..
- То-то и я-то про то же про самое! - тихо и боязливо говорит Мавра, показывая Акиму на спящих на полу вповалку детей.
- Знаю, Мавра… Вижу не хуже другого… Как-нибудь…
- Задерешь вот каряжки, что с ними мне делать?..
Аким ничего ей не ответил, повернулся к стене и тут же захрапел.
*****
Мавра ткнулась было в передник, поплакала по бабьей привычке, потом поглядела на прожелтевшие офтоки Акима, из которых, как палки из осохлого горошника, смотрели Акимовы ноги, махнула рукой и стала стелить себе на полу рядом.
"Хоть все плачь! Слеза лица не умоет!"
Легла она на пол, положила под голову руки и тоже заснула.
Изба потонула в зеленом свету от луны, бьет он в окно и сыпет зайчиков по стенам, отражаясь на медном брюхе стоящего в углу самовара.
За печкой чуть чиликнет сверчок, все тонет в захлипистом храпе… Трудно было бы спать мужику после тяжелой работы, если бы не дана была ему свыше эта богатырская поводка храпеть! Вся нечистая сила мужичьего храпу боится больше, чем какого креста, крест сумеет всякий на лоб положить, кто и знать не знает и знать-то не хочет, на чем мужицкий хлеб растет.
Растет он у него на спине.
Зато по ночам вся нечисть и воет в печной трубе, и потому-то ни одна баба на ночь незакрытой печь не оставит… Пусть черная сила треплет на крыше солому, стучит по застрехе крылом - на мужицкую душу повешен семифунтовый замок, и в нее уже не пролезешь…
Один только бес - навной кусает баб по ночам.
От его зубов остаются у них на грудях синие метки.
А бывает это к несчастью…
*****
Сладко спят Мавра с Акимом, крепко спят Акимовы дети… только в углу, где стоит лунный лучок, притулился маленький бесик и чистит себе тонкие лапки… Очажный бес, бес-домосед, на улицу он никогда не выходит, а если случится пожар, так сгорает вместе с избой. Живет он под печкой, где ухваты и клюшки, и похож на ухват, а потому и попадается часто хозяйке под руку вместо ухвата…
Схватит этого беса хозяйка за хвост и не заметит, а он в человечьих руках от испуга разинет рот до ушей, как у ухвата развилки, подхватит хозяйка этими развилками горшок с кашей или со щами чугун и не успеет до огня в печку донесть, как бес немного в бок потулится, потом от жары сильней шевельнется, хозяйка дернет беса за деревянный хвост, думая что поправляет за ручку ухват, а в это-то время замечется красными крыльями огонь по опечью и потянет далеко в трубу тонко выгнутую красную исчерна шею, обвитую паром, горшок выскочит из бесьих зубов, а хозяйка на всю избу чертыхнет.
В этот день будет драка наверно и на обед за столом разрядится в луковичные перушки тюря, а на ужин в том же наряде - мурцовка!..
Недаром мужики говорят, что еду эту выдумал бес, чтобы мужик меньше верил в оспода-бога, а сон… считал спокон веку вкуснее белого ситника, потому что ест ситник и по сие время только во сне…
Прошел Петр Кирилыч задами, боялся, чтоб кто-нибудь не увидел да перед дорогой не сглазил, дошел до сельской изгороди по огородам и долго простоял около нее. Прислонился Петр Кирилыч к изгородной верейке и низко на поворину опустил голову: куда теперь идти и за что теперь приниматься после того, что с ним приключилось?
"Небесная царица, что со мною творится?.."
Вспомнил Петр Кирилыч последний Антютиков наказ постеречь на Дубне.
Авось на удачу опять выйдет купаться… тут тогда… Самое главное - в рот ворон не ловить!..
Было все вокруг Петра Кирилыча по-вечернему тихо, с Дубны, покачиваясь и клубясь, нехотя на тихом ветру опять плыли завернутые с головою туманы, и за чертухинским лесом на Красном лежала низко заря, как кумачовый платок на голове у Феклуши.
Все притихло и затаилось, словно спряталось с глаз. Должно быть, к утру ударит последний холодок на сорокового мученика. Только невдалеке на поляне, расправивши хвост, похожий на лиру, на которой играл царь Давид до той поры, когда еще не умел слагать псалмов и поститься, на одном месте кружился черныш и чувыкал.
"Чфу-жой!.. Чфу-жой!.." - выговаривал черныш, а Петр Кирилыч подговаривал:
- Свой!.. Свой!.. Болбонь себе… на доброе здоровье!
Потом черныш вдруг привскочил над землей, расправил к земле крылья, зачертил ими сердито и на всю округу заболбонил: "бфл-бул-бул-бул-бул", словно из большой бутыли вода полилась, и за ним на многие версты забормотала сквозь сон сырая весенная даль.
Заслушался Петр Кирилыч птицу.
Только когда все село потемнело и завернулось в туман, он осмотрелся вокруг и увидел, что стоит на братнином огороде, где он в прошлом году с Пронькой чучело ставил, чтоб пугало воробьев от гороха. Чучело широко расставило балахонные руки, хочет в темноте поймать Петра Кирилыча, да, видно, сослепа никак не поймает.
Тыркнул его ногой Петр Кирилыч и перескочил через забор.
*****
Заторопился Петр Кирилыч, заспешил, словно боялся куда опоздать. За небольшой луговиной, где полднюет сельское стадо, шли пустоши, за пустошами - Боровая дорога. Почему-то свернул на них Петр Кирилыч, должно быть, опять побоялся кого-нибудь встретить и навести на ненужные пересуды и толки.
Редко бывает и в наши дни человечья нога на этом месте, не смотри что стоит возле села… Спокон века растет на нем чахлая ивушка небольшими кустами, издали они словно в бабьих юбках, раздутых ветром по подолу: болотный бредник!
Шумят эти кусты, словно бредят, никогда-то им нету покою!..
И словно на этот докучливый шум прибегли из леса похиленные набок убогие елочки, с большими горбами на спине и с загнутыми в сторону ветра вершинками, с ручками, расставленными далеко вперед, ощупью, видно, идут по болоту… но не найти им дороги назад к большому матерому лесу, так и будут всю жизнь расти в боковую ветку, с покорным поклоном суровому зимнему ветру, завязивши в топкой земле корявые лапти, только и дожидаясь поры, когда их подрубит под голень тупой топор бобылихи.
Оттого это место и прозывалось: Бобылья пустошь.
Бобыли из Чертухина рубили на ней безо всякой дележки.
Только мало было охотников, рубили, что поближе к дороге, а подальше -такие места: не вытянешь ноги… Кочки так и запихают в разные стороны. Растут они в этом месте с сотворения мира и к нашей поре были по самый пуп человеку.
Не любили мужики этого места!..
*****
В эту-то пустошь и вломился Петр Кирилыч, не захотевши идти по дороге.
Так и шумит со всех сторон на него прошлогодняя осока, словно грозится, выставила она с коч колючие усы, и чудится Петру Кирилычу, что у каждой кочки на осочной плеши сидит, завившись кольчиком, змея-медяница, и вместе с осокой шипит на него, и тянет к нему желтое жало.
Почти на самой середине пустоши Петр Кирилыч остановился и перевел дух.
Ощупал он ногой высокую кочку, нет ли змеи, присел на нее и стал с лица и шеи вытирать пот полою рубахи. Рукой подать, кажется, до матерого леса, а еще идти - конца-края не будет болоту, и кусты дальше грудятся и сбиваются в кучи и словно кого подолами прикрывают - распушились ветками книзу.
"Ну и место… чертово тесто!.."
Только это Петр Кирилыч сказал или подумал, как опять, как и тогда, под окном у Ульяны, крепко кто-то сзади его обхватил, и не успел Петр Кирилыч назад обернуться и ахнуть, как почувствовал у себя на щеке знойную щеку и у губ рот, тухлый, как куриный болтун.