Князь мира

Вот сюда-то и дунул Михайла (а впрочем… может, и не Михайла, а, как скоро увидим, может… кто… кто другой за него!) со своим сынишкой Мишуткой к нищему фабриканту.

Конечно, с таким рубликом, который был у Михайлы в кармане, прямая дорога куда-нибудь к более денежным людям, но, видно, уж столь велика сила привычки и наторной дороги, хотя бы, кроме вреда и убытка, эта привычка ничего не приносила… сюда же немного спустя как-то под вечер приволоклась и Секлетинья на богомолье в поминовение мужа, о котором она стала было рассказывать чертухинским мужикам, да мы ее перебили и рассказали, может, что и лишнее сами.

*****

Когда Секлетинья, сильно приуставши в дороге, подошла к селу Говейнову, за которым в последнем скупом лучике зимней зари сияли незыблемой синевой николонапестовские купола, спускался уже непогожливый вечер, на ночь, видно, сбиралась метель, и Секлетинья из последних сил, отпихиваясь молельным посохом, торопливо минула первый порядок села.

К Никите Миронычу вошла она на постоялый, когда уже совсем затемнило.

В хмуром сумраке прокопченной Миронычевой избы ничего уже было не видно… шуршали только тараканы по стенам, перегоняя друг друга, да где-то в углу повисал захлипистый храп, умиротворенно сливавшийся со стрекотаньем кузнечика.

Секлетинья помолилась наугад в передний угол, потому что за темнотой никакой иконки в них не заметно, и поклонилась хозяину, подошедши к прилавку, за которым на табурете сидел около светца Никита Мироныч в белой рубахе с поясом выше пупа, считал он перед сном дневную выручку, раскладывая по прилавку пятаки и семитки отдельными горками, а рядом с ним, свесившись головой, на стуле дремала Лукерья, рассадило ее к этой поре на четыре постава, сливши воедино мясистые груди, огромный живот и три подбородка, которые Никита Мироныч, когда бывал в веселом духе, называл в шутку питерскими калачами.

- Доброго здравия, Микита Мироныч… доброго здравьица, Лукерья Лукичишна.

Никита Мироныч повел на Секлетинью только глазком, а Лукерья и головой не пошевелила.

- Богу молиться? - немного спустя спросил тихо Никита Мироныч.

- Как же, Микита Мироныч… вздумала, как по обету… по муженьку, чтобы, царство небесное, на том свете ему полегче лежалось! - вздохнула Секлетинья.

- Доброе дело! - моргнул Никита Мироныч. - А мы вот и близко к святыне, а за делами молимся редко… доброе дело!

- Делов-то у вас куча, Микита Мироныч… ведь какие прибытки! -поклонилась опять Секлетинья.

- Какие наши прибытки, - оторвался Никита Мироныч от счета, - какие прибытки… одни только убытки! Кажинный день вот считаешь… считаешь, а какая от этого польза?.. Только и всего, что своего рубля не хватает! Ну, скажи, сделай милость, сослепа, должно быть, не вижу… куда шут девает?.. Лукерь, а Лукерь, - повернулся Никита Мироныч к жене, - слышь ты, что говорю: опять рубля не хватает! Что за причта такая?.. А?..

Лукерья выкатила подбородки, смахнула слюнку и, увидевши Секлетинью, окинула ее заспанным глазом и широко зевнула:

- Ай нето Склетинья?..

- Доброго здоровьица, Лукерья Лукичишна… доброго тебе здоровья, -еще ниже поклонилась Секлетинья.

- Слышь, говорю, - строго перебил ее Никита Мироныч, - рубля опять не хватает!

Лукерья качнулась на стуле, ничего Никите Миронычу не ответила, потому что, почитай, каждый вечер все та же история, а шут их знает, куда эти рубли пропадают, моргнула Секлетинье на перегородку, и Секлетинья без лишних слов с одного кивка поняла, что у Лукерьи есть к ней какое-то дело.

Никита Мироныч смешал все горки опять в одну кучу и в который перечет начал сначала. Лукерья прошла в широкие двери на чистую половину, а за ней с палочкой еще в руках и с сумкой за плечом и Секлетинья.

*****

- Склетинья, - зашептала Лукерья, вставши тут же у двери, - тебе, кажется, знакомит вон тот человек, вон, спит за столом… в переднем углу под образами?

- Вижу какого-то человека, - зашептала и Секлетинья, приставивши к глазам руки щитками, - да то вроде как разбойник какой… фу… какие ручищи…

- Да не…ет… - повернула ее Лукерья в другой угол за плечи, - ты не туда, эна-ка… там, под иконой! Старичок… Когда-то у вас в Чертухине тоже вроде как проживал… давнишнее дело, рази про всех все упомнишь?.. Говорят про него, что быдто он уже раз удавился в лесу на осине… с мальцом… Такого нашельца бог послал!

- А-а, - обрадованно вглянулась Секлетинья в темноту, в которой все же мало что разглядела, - как же не знать… это же наш, верно, Михайла… Пастушонка у нас из Чертухина онамеднись увел!

- Он!.. Он!.. Он самый, должно быть… - заторопилась Лукерья, - ну, кажинный день… как день, так целковый!.. Так ведь по миру нас на старости пустит… пустит, ей-богу!

- Как же, ворует? - удивилась Секлетинья.

- Да нет, хуже вора!.. Уж я-то тебе расскажу… только вот моему не провякнись!

- Что ты, что ты, - замахала рукой Секлетинья, - я умею держать язык за зубами!

- Хорошая баба… оттого и говорю, - взяла Лукерья Секлетинью за перевязь сумки, и еще ближе к ней наклоняясь, - у него, вишь ли, рупь такой есть… неразмедный!.. Малец у моего рублевку спустит… в оплату али так разменяет, а мой-то стал на деньги жадущий и не замечает, что кажинный день у него меняют жулики один и тот же целковый… у них вот выручка… а у нас недочет!

- Дело какое… А?.. - хлопнула себя Секлетинья руками.

- Слышь, Склетинья… уведи ты, ради оспода, его по знакомитости куда-нибудь от греха… сделай такое великое одолженье… я те, - совсем в ухо прошептала Лукерья, - платок ублаготворю… еще когда-то барыня подарила, а совсем-совсем новый, такой… ковровый платок!

- Ето дело надо, Лукерья, обдумать, - оперлась Секлетинья на палку, -вот прилягу после дороги, а завтра со светом обгляжусь, как тут за дело приняться, и думаю, выйдет!..

- Спаси те Христос, Склетиньюшка, хорошая баба… знала, что не откажешь!

Лукерья вышла к Никите Миронычу из-за перегородки, а тот уж, так и не досчитавши своей выручки до конца - было к этой поре ему уже к концу седьмого десятка! - уронил седую голову на медяки и, откинувши в стороны жилистые худые руки, по-стариковски в одну ноздрю голосисто посвистывал носом.

*****

Совсем, конечно, не ковровый платок раззадорил Секлетинью, взбудоражил бой-бабу чудесный целковик!

Прилегла она на лавку с той стороны, откуда было лучше видно Михайлу с Мишуткой, и, чтобы не заснуть, положила под головы большое полено.

Долго она не могла на чем-нибудь остановиться, придумывая самые хитрые планы, как подкатиться к Михайле, и если можно будет, так и просто-напросто скрасть у него этот целковик… экое дело, потом можно будет замолить на свободе!..

Секлетинья досадливо разглядывала лосную плешину Михайлы, на которой словно лапками выбивали зайчики от лампадки, затепленной по Секлетиньиной просьбе, его несуразную сумку, и во сне не снятую с плеч, рядом с ним раскинувшего младенчески руки Мишутку, тоже с сумой, съехавшей набок, у которого еще больше лицо похудело, а в чертах уже появилась немальчишеская строгость и суровая определенность взрослого человека.

"Ишь ты ведь, так и спят со своей присягой… с сумой… деньги, что ли, боятся, чтобы у них не украли!" - подумала Секлетинья, к петухам уже через силу перемогая дремоту. Эх, чего бы чего не дала Секлетинья в обмен за такое сокровище, которое сейчас лежит, наверно, в грудном кармане Михайлова зипунишка!.. Отдала бы, пожалуй, и душу, если бы сам рогатый подсунулся на глаза с такой монеткой… Дура… два раза дура: держала целковик в руках и выпустила без всякого смысла! Эх, незадача!.. Да кто его знал, что он такую силу имеет!

- Михайла… ох, - сладко зевнула Секлетинья, - ох, всегда был жадущий до баб… придется, благо к тому же вдовое дело, на старости годов плотского черта потешить! Бог… он простит… один святой, говорил поп Федот, семьдесят блудов совершал каждодневно, а покаялся отрад, всей душой, - и угодил во святые!