Седьмой канал

Дима увидел, что Глеб приуныл, и говорит:

— Хочешь, в хоккей поиграем?

Глеб, конечно, хотел — не так уж часто Дима с ним играть соглашается. Это он после истории с автобусом Глебу угождает.

Сняли со шкафа коробку, сели посреди комнаты, начали играть. У Глеба игроки красные, у Димы зеленые. Это очень важно, у кого какие; игра куплена давно, и некоторые хоккеисты совсем уже разболтались. У зеленых один вообще клюшкой по шайбе не попадает, зря только место занимает.

Матч получился интересным. И проходил в равной борьбе, как по телевизору любят говорить комментаторы. Но Глеб чаще вперед выходил. И сейчас счет уже 8:6 в его пользу. Дима старается вовсю, по полу ерзает. Угождать-то угождает, но все равно проигрывать не хочет. Не любит он проигрывать.

Но тут из кухни приходит мама и спрашивает:

— А когда вы, братцы-зайчики, собираетесь уроки делать? Опять на ночь глядя?

Вот так всегда. Только разойдешься — сразу уроки. Еле упросили до круглого счета доиграть, до десяти. Если по-честному, Глеб этот матч выиграл. Со счетом 10:9. Но Дима сказал, что для того, чтобы засчитывалась победа, преимущество должно быть в два гола. Это ж не по правилам — так ведь только в волейболе или в теннисе бывает. А хоккейный матч может вообще нулевой ничьей закончиться, кто же этого не знает? Ладно, пусть будет так, как говорит Дима, — Глеб ему и одиннадцатый гол забьет. Только не вышло, как хотелось. Шайба, как заколдованная, — не идет в ворота, и всё. Короче говоря, проиграл Глеб — 11:13. Дима, наверное, почувствовал, что незаконно выиграл, и говорит:

— Даю тебе, слабаку, возможность отыграться. Играем до пятнадцати. — Таким голосом говорит, будто одолжение делает, еще и слабаком называет.

Но тут опять мама вмешалась. Сказала, что они по-хорошему не понимают.

Глеб свои уроки сделал раньше, чем Дима, и попросился погулять. Но мама сказала, что будет лучше, если он почитает. Глеб дальше просить не стал, потому что некрасиво получалось — он ведь, хоть мама и не напомнила, наказан. Почитал немного, чтобы маме приятное сделать, а потом интересную игру придумал, получше хоккея, — с осьминогом дяди Гарика.

И вот уже идут они с Логом по голубой планете, над которой не бывает ночи, потому что сменяют друг друга четыре солнца. Вокруг дома стоят, каких не бывает на Земле, — высоченные, разноцветные. Автомобили-ракеты мимо проносятся — длинные, блестящие, бесшумные. Лабиольские дети на ножках-стебельках прыгают. Только Глеб начал с ними в контакт вступать — входит в комнату мама, начинает звонить по телефону. Глеб догадался, что в больницу. Попросила она папу к телефону, послушала, что ей отвечают, и говорит растерянным голосом:

— Оперируют? А долго им еще? Будьте добры, узнайте, когда закончится. Жена, скажите, звонит. Я подожду у телефона.

Глеб сразу с Лабиоли на Землю спустился. Значит, все-таки решили оперировать пацана. Достается ему сейчас! Странно в жизни получается — один человек прыгает себе по комнате с игрушечным осьминогом, а в это время другому тяжелую операцию делают. И еще неизвестно, как эта операция закончится, хотя Глеб и уверен, что лучше, чем папа с дядей Гариком, никто ее не сделает.

Мама, пока он об этом думал, дождалась ответа и говорит в трубку совсем уже упавшим голосом:

— Еще не меньше часа? Так и сказал? Нет, ничего передавать не нужно. Благодарю вас. — Положила трубку, посмотрела на часы и только вздохнула: — Опять горячку пороть будут! На вокзал не опоздали бы!

Мама как в воду глядела. Они вбежали в квартиру, когда до отхода поезда сорок минут оставалось. А еще, как Глеб из разговоров понял, надо было билет переком… прост… ну, проще говоря, в билетной кассе отметить, чтобы место в вагоне дали. А потом от билетных касс на перрон бежать. Хорошо, что чемодан уже уложен. Маму больше всего беспокоило, что дядя Гарик уедет голодным. Когда она ему в третий раз об этом оказала, он пригрозил, что положит ее в авоську и съест по дороге. На сутки, сказал, хватит, если экономить. Мама не обиделась, рассмеялась и побежала на кухню делать ему в дорогу бутерброды. Папа про еду ничего не говорил, но волновался, что могут не поймать такси. Один дядя Гарик, кажется, был спокоен. Даже что-то насвистывал, засовывая в портфель туалетные принадлежности.

В такой спешке и думать было нечего о том, чтобы проводить дядю Гарика, как раньше хотели, всей семьей. Папа сказал, что на вокзал только он поедет.

— И я поеду! — заявил Глеб. — Можно, дядя Гарик? Я не отстану, вы не бойтесь!

— Глеб! — сказал папа.

Всего только одно слово, а сразу ясно, что он имеет в виду, — чтобы не приставал, не морочил голову, чтобы понял: сейчас не до него. Но неожиданно поддержал Глеба дядя Гарик:

— Ну, если не отстанешь, тогда конечно!

— Гарик! — опять всего лишь одно слово проговорил папа. И опять всем понятно, что он хочет сказать.

А дядя Гарик ему в ответ скорчил такую же гримасу, какую себе в зеркало делал.

Папа был прав, когда опасался, что поймать такси будет трудно. Пытались останавливать не только такси, а вообще все проходящие мимо машины, но ни одна не притормозила. Глеб заметил, что дядя Гарик тоже начинает нервничать. То есть вел он себя как обычно, но стал посматривать на часы. Неужели опоздает? Не попадет в свое министерство и не решит вопрос, который не может решить никто другой. И опять Глеб вспомнил слова дяди Гарика о том, что Лог, хоть и не появился на экране, может по-прежнему держать с ним связь. А что, если попробовать? Увидел приближающиеся синие «Жигули», сделал шаг вперед, поднял руку и тихо проговорил:

— Лог!

Папа сразу же потянул его за рубашку и только хотел сказать, чтобы близко не подходил к дороге и не смешил людей, как «Жигули» замедлили ход и остановились. Из окна высовывает голову улыбающийся парень в очках и говорит папе:

— Садитесь, Валентин Евгеньевич, подвезу! — Видит, что папа непонимающе морщит лоб, и продолжает: — Не помните меня? Моя фамилия Дубинин, вы мне в прошлом году аппендицит вырезали.

Так благополучно и закончилась история с отъездом дяди Гарика. Правда, не все гладко и потом было. И очередь у кассы уговаривали, что поезд вот-вот отправляется и нужно билет отметить, и мчались потом от касс на перрон со всех ног. Хорошо еще, что поезд на первом пути стоял, не надо было через переходной мост бежать. Дядя Гарик в вагон вскочил, когда уже зеленый свет дали.

Глеб с папой долго, пока видно было, махали ему руками, и дядя Гарик им тоже махал. И не уходили до тех пор, пока не скрылся за поворотом последний вагон. А когда он исчез, стало Глебу очень грустно. Потому что всегда грустно, когда уезжает хороший человек. Глеб посмотрел на папу и увидел, что лицо у него тоже пасмурное, будто зуб разболелся.

— Ты очень расстроился, что дядя Гарик уехал? — спрашивает Глеб.

— Конечно, — отвечает пана и вздыхает. — Но и, кроме дяди Гарика, хватает причин, чтобы расстроиться.

— Из-за меня?

— И из-за тебя тоже, — улыбнулся папа и растрепал ему волосы.

— А еще из-за чего?

— А еще, понимаешь, парень у меня в отделении очень тяжелый лежит.

— Которого вы с дядей Гариком оперировали, с ожогом пищевода?

— Слушай, — удивился папа, — ты, по-моему, в курсе дел больше, чем я. Мы с тобой знаешь, что сейчас сделаем? Возьмем машину и поедем посмотрим, как он там. Что-то неспокойно у меня на сердце.

Папина больница недалеко от вокзала. А хирургическое отделение, где он работает, — на втором этаже. Глеб знает, потому что бывал уже здесь с мамой. На третьем и четвертом тоже больные лежат, но там другие врачи и заведующие другие.

Папин кабинет в конце длинного коридора, и они довольно долго шли по этому коридору мимо больных, которые здесь сидели или ходили. Глебу не то чтобы страшно стало, когда он смотрел на них, — в больничных пижамах, перевязанные, некоторые с костылями, — а как-то не по себе. Но в первую очередь, конечно, жалко. Жалко, потому что лежат они в больнице в такой хороший, теплый вечер, потому что им больно и, самое главное, никого здесь у них нет. А еще Глеб увидел, с каким уважением относятся больные к папе. Все, когда они с папой проходили мимо, вставали (один даже с костылями, хоть и трудно ему было), говорили «добрый вечер» и обязательно кланялись. Но не так кланялись, как показывают в кинофильмах о старых временах, а так, что сразу видно — уважают они папу. И папа, немного не такой, как дома, — уверенный, подтянутый, — тоже кланялся в ответ, останавливался, спрашивал о самочувствии.