Страница 32 из 40
«Я давно уже догадался, что во мне вы любили в первую очередь ее. Это просто бросалось в глаза. Мне с самого начала все было ясно. Меня вы никогда не любили».
Анна съездила напоследок к старухе-крестьянке в Сан-Анджело. В нескольких словах рассказала ей о смерти девочки.
Амалия промолчала.
Анна привела к ней пса Матро и попросила взять его к себе.
Амалия со вздохом кивнула.
Анна мягко сообщила, что собирается покинуть остров. Положила связку ключей на стол.
Старая женщина отвернулась и снова ничего не ответила.
Потом они выпили по глотку лимонной водки. И долго вспоминали свои детские годы, которые обе провели в маленьких городках, наполовину портовых, что тот, что другой.
Анна говорила:
– Я никогда не могла понять, как это мама живет там зимой. Дом построил мой дед с материнской стороны.
– Для своей сестры?
– Нет, для себя, прямо перед дюнами. Ближе к дому висят три фонаря, они освещают асфальтовое шоссе, всегда запорошенное песком. За третьим фонарем наступает кромешная тьма. В детстве я ориентировалась по звуку волн. Особенно зимой. Когда небо сплошь было затянуто облаками. Вам, наверное, это знакомо.
– Да, дочка, – отвечала Амалия. – Наш остров частенько накрывают облака, целиком, сверху донизу.
– И еще помню, что я тогда прислушивалась к скрипу песка под ногами, на шоссе, чтобы не сбиться с дороги в ночной темени.
– Ох господи!
– Как только этот скрип затихал и мои ноги погружались в мягкую траву или вдавливались в сырой песок, я знала, что сошла с узкой дороги, которая вела меня к дому. Но кругом был непроглядный мрак. И я возвращалась к шоссе на слух.
– Как же я вас полюбила, милая вы моя!
Огород перед ее домом превратился в сплошную пыль, из которой торчало несколько голых иссохших стеблей. Большая часть растений сгорела еще в прошлом месяце.
Глава X
Коробки с книгами и нотами уже лежали штабелем в гостиной, перед камином. Я вошел в кухню:
– Анна!
Она переворачивала в чугунной тушилке обжаренные баклажаны.
Повернула ко мне голову.
– Что? – прошептала она.
Но тут она увидела мое лицо и вскрикнула:
– Шарль, что случилось?
Она уже предчувствовала несчастье. Внезапно ее лицо приняло свирепое выражение, глаза расширились. Она швырнула ложку на газовую плиту.
Я обнял ее за плечи со словами:
– Твоя мама…
Стремительно, словно камень из пращи, она вырвалась из моих рук, из кухни, из сада и со всех ног помчалась в гору.
Я почти сразу оставил попытки догнать ее в гуще подлеска.
И вернулся к дому.
Еще не переступив порог, я почувствовал едкий запах гари.
Мне пришлось переставить в раковину тушилку с овощным рагу, превратившимся в угли.
Факс остался лежать на кухонном столе.
Его отправили на адрес отеля «Мавры».
На аптечном бланке жирным черным фломастером были написаны две строчки: «Твоя мама тихо скончалась вчера, в четверг вечером. Вероника».
Сверху значился номер факса аптеки.
Терраса заставлена большими глиняными горшками, но они пусты. Она сидит лицом к морю.
Она вошла в маленькую церковь порта Искьи. Села на стул с плетеным сиденьем перед низкой черной кованой решеткой, отделяющей неф от алтаря.
Потом она плывет на катере. Сидит на деревянной скамье на палубе.
Минует на катере Санчо-Каттолико, Аверне, Паусилиппе, виа Партенопе.
Минует виллы на берегу, с их огоньками, мерцающими в ночи.
И вот она сидит в маленькой бретонской церкви. Становится коленями на низенькую, ужасно твердую скамеечку, вытесанную из цельного куска дерева.
Кладет перед собой скрещенные руки.
Потом опускает на руки голову.
Погружается в размышления.
Погрузилась в дремоту.
И увидела свою мать, а следом, непонятно почему, множество вещей, которые не имели никакого отношения к матери. Увидела во сне свои сны, Джулию, жизнь на острове, будущую, снова одинокую жизнь.
И она помолилась за Магдалену Радницки и за Марту Хидельштеин, упокоившихся рядом в царстве мертвых.
Вери стоит перед ней – крикливая, желчная, раздраженная, злая.
– У нее был инсульт еще две недели назад!
– Так почему же ты мне не позвонила?
– Она не хотела, чтобы тебе сообщали! И вообще не могла говорить.
– Тогда как же она дала тебе понять, чтобы ты меня не вызывала?
– Слушай, хватит, очень тебя прошу! Твоя мама говорила, но очень плохо. Знаешь, она…
Казалось, она вот-вот взорвется от злости. Закатив глаза к потолку, тяжело дыша, она яростно кривила тонкие увядшие губы.
– Не надо, не рассказывай.
– Она как будто хотела крикнуть, выкрикнуть какое-то имя, но у нее не получалось…
– Не надо, Вери, не говори. И спасибо, спасибо тебе за все.
Она долго молчала.
Потом сжала руки Вери. И сказала ей, почти неслышно:
– В общем-то, я поступаю совсем как Лео в случае с Леной. Ничего не хочу знать.
Она сходила в дом престарелых, чтобы поблагодарить двух медсестер, которые ухаживали за матерью в последние дни ее жизни.
Дневная сестра сказала ей то же, что и ее подруга-аптекарша:
– Для нее так лучше. Ваша мать хотела умереть. Она лежала, запрокинув голову, с глазами, полными ужаса.
Она зашла к ночной сестре, которая, слава богу, просто обняла ее и ничего не сказала.
Проходя мимо портовой гостиницы, она наткнулась на растерянного Жоржа: он все-таки преодолел свои страхи. И, набравшись мужества, приехал в Бретань на похороны.
Жорж превратился в скелет. Он был одет в черный, приличествующий случаю костюм, на голове – черная кожаная шляпа.
– Ну-ка, иди забирай отсюда свои вещи, – скомандовала она.
– Нет.
– Будешь ночевать у меня дома, – сказала она ему.
– Нет. Ты даже представить себе не можешь. Я и без того в полном расстройстве… снова оказаться здесь, в нашей деревне…
– Жорж, перебирайся ко мне.
Но он упрямо мотал головой, тихо плача.
Анна Хидден подошла ближе. Взяла его за руку и прошептала:
– Друг мой, вот сейчас ты мне очень нужен.
И он пошел в отель за своим чемоданом.
– Томас был на похоронах.
– Кто же это ему сообщил?
– Я, – сказала Вери. – Он спал со мной. Когда ты исчезла, он много раз сюда приезжал. Ты не думай, между нами ничего серьезного не было…
– А несерьезного?
– Он приезжал сюда плакать.
– Так я и думала.
– Ты на меня сердишься?
– Мне тебя жалко.
– Честно говоря, мне самой себя жалко.
Камешки в море – темно-серого цвета. Вода, которая вымывает их из песка и разметывает в разные стороны, – желтого. Близится ночь. А море по-прежнему волнуется и неумолчно ревет. Морской ветер захлопывает ставни окон, выходящих на пляж.
Она спускается. Хочет поздороваться с Жоржем. Он расположился внизу, в гостиной, на кровати ее матери. Смотрит телевизор.
– Все в порядке?
– Просто идеально!
В руке у него стакан виски. Он лежит в пижаме, под одеялами, ему тепло.
Он блаженно улыбается.
– Ну, держись там, – говорит он ей.
Уже совсем стемнело.
Она выходит из дому, надев резиновые сапоги, просторный желтый дождевик и широкий мохеровый шарф, некогда связанный Мартой Хидельштейн.
Идет к порту по кромке пляжа.
Направляется к ресторану.
Юркий злой ветер со свистом шныряет у ее ног.
Она еще издали видит его на пристани. Он уже тут – ходит взад-вперед в темноте.
Черные неосвещенные лодки сталкиваются в воде.
Они не обнимаются. Она идет впереди. И думает, шагая впереди него: «Вот он, этот человек, который внезапно умер для меня однажды, январским вечером, в Шуази-ле-Руа». Но вслух она говорит: