Порою блажь великая

(Стояла — и все.)

Она активно посещала с дюжину всевозможных кружков и клубов в районе Залива и не меньше — в Нью-Йорке, где проводила лето. Жизнь ее семьи текла ровно, как и жизнь всех ее друзей. И хоть на Восточном Побережье, хоть в Стэнфорде, список приглашенных на ужин у нее неизменно перерастал за сотню. И все это было отринуто. Ради кого? Ради несуразного старого лесоруба в какой-то грязной деревне дровосеков к северу от края Земли. Чем думала она, разрешив подбить себя на столь неравноценный размен? (Она и смотрела как-то по-птичьи, забавно: знаете, голова вполоборота, взгляд ни к чему не приклеивается, но будто проходит насквозь, проходит так, будто она может видеть нечто, не зримое больше никому; и что б она там ни видела, порой это пугало ее, точно призрак.

— Я одинока, — говорит она.)

Она прожила первый свой год в Ваконде, теряясь в догадках, какое же помутнение обуяло ее. («Я всегда была одинока. Одиночество всегда было во мне, словно полость…») По истечении второго года она бросила недоумевать и решительно настроилась на отъезд. Она уж вынашивала тайные планы бегства, как, словно из сумрачного сна, выскользнуло нечто, и вцепилось в нее, и вынудило повременить с отбытием на несколько месяцев… считаные месяцы… и тогда уж она уедет, уедет, уедет — или по крайней мере у нее будет такое маленькое нечто в оправдание ее житья в северных лесах. («Я думала, Генри заполнит эту полость. Потом думала, что ребенок…»)

Так Хэнк обзавелся младшим братом, а Генри — вторым сыном. Отец, занятый своими лесозаготовками, не особенно-то и заметил это благословенное событие — разве лишь при крещении нарек младенца Лиланд Стэнфорд [13] Стэмпер, в чем видел дань почтения своей молодой жене. Он протопал в ее комнату в Ваконде, гремя шипованными ботинками, притащив с собою опилки, грязь и вонь машинного масла, и объявил:

— Малышка, я подумал — и разрешаю тебе назвать парня в честь этой твоей школы, по которой ты всю дорогу плачешься. Как тебе такое?

Он говорил в меру напористо, чтобы пресечь любые возможные протесты, — и она лишь вяло кивнула. Кивнув в ответ, Генри с гордым видом протопал вон из комнаты.

С тем он посчитал долг вежливости исполненным. А двенадцатилетний Хэнк, сосредоточенно шуршавший журналами в приемной, казалось, решил и вовсе проигнорировать прибавление семейства.

— Хочешь взглянуть на своего маленького братика?

— Не братик он мне!

— А тебе не кажется, что нужно хоть что-то сказать твоей новой маме?

— Она-то мне ничего никогда не говорит! — (Что было почти правдой. Она не говорила ничего, кроме «здравствуй-досвиданья» до того самого моего дня рождения, когда зашла. Конец весны; я валяюсь на кровати, маюсь сломанным зубом: маханул битой на вынос, да невпопад, ну и вынесло мне; башка раскалывается от боли. Эта тетка мельком смотрит на меня, затем куда-то вдаль, подходит к окну, трепещет, будто птица, бьющаяся в стекло. Она одета в желтое, у нее длинные иссиня-черные волосы. В руке у нее детская книжка, которую она мелкому читает. Ему сейчас года три-четыре, я слышу, как он бузит за стеной. Она стоит у окна, вся из себя трепетливая — наверно, ждет, чтоб я сказал что-нибудь про ее одиночество. Но я ничего не говорю. И тут ее взгляд падает на тарелку, прибитую над кроватью…)

В последующие годы Генри не больно-то баловал вниманием своего второго сына. От первенца он требовал, чтобы тот вырос сильным и самостоятельным, в отца, второму же позволил быть просто ребенком — глазастым малышом с белой кожей матери и такой наружности, будто в жилах его струилось обезжиренное молоко, коротать детство в одиночестве, в комнате рядом с материной, делая все, что заблагорассудится ребенку, избавленному от опеки. (Она долго смотрит на тарелку, вертит томик в руках, затем глядит на меня. Я вижу, как на ее глаза наворачиваются слезы.)

Мальчиков разделяли двенадцать лет, и Генри не видел нужды сводить братьев. Зачем? Когда малышу Ли было пять и его сопливый нос утыкался в книжку детских стишков, Хэнку было семнадцать и они с приятелем Джо, сыном Бена, успели извалять свой подержанный «хендерсон» во всех канавах от «Коряги» в Ваконде до «Ранчо „Мелодия“», танцзала в Юджине.

— Братья? Ну и что с того? Чего их в одну кучу-то? Если Хэнку нужен брат, так у него есть Джо Бен; они всегда были что твои яйца в глазунье, и Джо у нас больше торчит, чем при папаше, который знай себе шляется-кобеляется по всему округу. А у маленького Лиланда Стэнфорда есть мама…

— Но кто, — вопрошали бездельники, спускавшие гроши в «Коряге», — есть у мамы маленького Лиланда Стэнфорда? — Нежное трепетное создание, прожившее лучшие свои годы в той берлоге на другом берегу реки, со старпером вдвое себя старше. Прожившая — после того, как снова и снова клялась перед всеми, кому дело до нее было, что уедет на Восток, едва малыш Лиланд пойдет в школу… и когда это было?

— …Так кто же есть у нее? — Мозгляк Стоукс размеренно качал головой, и горести всего человечества отражались на его лице: — Я просто думаю о девочке, Генри. Ты-то по-прежнему силен, но уж не такой жеребчик, каким был когда-то. Разве не боязно тебе за нее, что день-деньской сидит совсем одна?

Генри лукаво косился, подмигивал, ухмылялся в кулак.

— Чего менжуешься, Мозгляк? Кому судить, такой я или не такой? — с индюшачьей скромностью. — К тому ж есть мужики, которых природа так осчастливила, что им и не надобно лезть из кожи вон каждую ночь. При их-то стати и… особенностях, они могут удержать бабу на крючке чистой памятью, и дикой надеждой, что случившееся однажды грянет снова!

И никаких других мыслишек о причинах жениной верности не заплывало в безмятежную гавань стариковской самоуверенности. Невзирая на все намеки и сплетни, он ничем не объяснял ее четырнадцатилетнего прозябания в этом мире древесины, кроме как упорной преданностью чистой памяти и дикой надежде. И даже потом. Когда она заявила, что собирается на время покинуть Орегон, чтоб отдать Лиланда в приличную школу на Востоке, щит его тщеславия не получил ни единой царапины.

— Это она о малыше печется, — объяснял Генри. — О малом. Кашель у него какой-то нехороший, а тутошние врачи в полных непонятках. Может, астма. Док думает, что лучше перебраться в местечко посуше — так тому и быть. Но уж она-то, губы не раскатывайте, сама не своя от разлуки со своим ненаглядным старичком: плачется, мечется что ни день… — Он сунул в кисет бурые пальцы, придирчиво осмотрел щепоть табаку. — Уж так извелась из-за этой разлуки — у меня у самого сердце разрывается. — Разместив табак между десной и нижней губой, он, ухмыляясь, окинул компанию быстрым взглядом: — Да уж, ребята, кому-то дано, кому-то нет.

(По-прежнему плача, она склоняется, дотрагивается пальцем до моей распухшей губы, а затем внезапно запрокидывает голову, и ее взгляд снова падает на тарелку. Будто наконец-то на нее снизошло некое озарение. Дичь какая. Она прекратила плакать вдруг, будто обрубило, и затряслась, точно северным ветром ужаленная. Вот медленно откладывает книгу, тянет руки и берется за тарелку; я знаю, снять ее нельзя, тарелка приколочена парой двухдюймовых гвоздей. Безуспешно. Затем она коротко, звонко хмыкает и глядит на тарелку, по-птичьи склонив голову:

— Вот если бы ты зашел в мою комнату — и я отправила бы Лиланда в детскую, — как думаешь: она еще будет на тебя влиять? — Я отвожу глаза и мямлю что-то, мол, не понял, куда она клонит. Она награждает меня этакой отчаянной, загнанной ухмылкой и берет за мизинец, словно я совсем невесомый и меня можно поднять вот так, за пальчик. — То есть перейти в соседнюю комнату, в обитель моего мира, где ни ты не будешь видеть ее, ни она не будет видеть тебя — как думаешь, тогда сможешь? — Я смотрю на нее все так же тупо и спрашиваю: смогу что? Она лишь кивает на тарелку, и все улыбается мне. Потом говорит: — А ты никогда не интересовался, что это за уродство висит над твоей кроватью уже шестнадцать лет? — И все тянет меня за мизинец. — И не думал о том, какое одиночество может оно породить? — Я мотаю головой. — Что ж, просто зайди в соседнюю комнату — и я объясню тебе. — А я, помнится, думаю: «Господи, она ведь и вправду подкинет меня за пальчик…»)

13

Лиланд Стэнфорд (1824–1893) — американский промышленный магнат, политик, основатель Университета Стэнфорда.