Страница 7 из 11
Неприятель окопался на окрестных холмах и отчаянно сопротивлялся, по всей видимости решив во что бы то ни стало удержать свои позиции в качестве основы всей оборонительной линии. Особенно нас донимала батарея легких гаубиц, расположившаяся за невысокой складкой местности в пологой ложбине, в нескольких сотнях метров от наших передовых позиций. Отказываясь отходить, она вела интенсивный огонь по нашей наступающей пехоте, нанося ей тяжелый урон. Командир приданной нам 6-й зенитной батареи, быстро оценив обстановку, выдвинул одно из своих орудий (на солдатском жаргоне «антон») в боевые порядки пехоты, и началась захватывающая дуэль между верным «антоном» и батареей русских.
Снаряды за снарядом вылетали с грохотом и воем из раскалившихся стволов. Увидев нашего фельдфебеля стоявшим на снарядном ящике и корректирующим огонь «антона» с биноклем в руках, советский командир батареи тоже стал, расхаживая взад и вперед й не обращая внимания на сыпавшиеся вокруг осколки, руководить огнем стоя. Первый снаряд «антона» — недолет, второй — перелет. Поразить цель в низине было не так-то просто. Мы страшно переживали за нашу зенитку, окруженную вздымавшимися фонтанами разрывов. Третий снаряд упал ближе к цели, а четвертый, должно быть, накрыл батарею: она умолкла, но вскоре возобновила огонь с удвоенной силой. Затем снаряд «антона» угодил прямо в центр ложбины. В небо взметнулись исковерканные части пушек и человеческих тел. Советский командир завершил свою борьбу за мировую революцию. Немецкая пехота перешла в наступление и уже вечером закрепилась на холмах.
Когда я вернулся в село, на поля подсолнечника опустилась ночь и только постукивание телеграфных ключей нарушало первозданную тишину. На обоих наших флангах мы не имели контакта с другими германскими частями и подразделениями. Не успел я лечь спать и укрыться одеялом, как услышал зов дежурного офицера: «Связной!»
Мне предстояло отправиться в 17-ю роту и передать ей приказ отойти назад на пятьсот метров, чтобы не допустить просачивания русских через незащищенное пространство между ротами. Мы ехали на мотоцикле без света и то и дело натыкались на воронки от снарядов, оставшиеся от последнего боя, происходившего накануне. Вскоре водитель остановился и заявил:
— 17-я находится прямо перед нами.
К несчастью, связной 17-й роты еще в полдень был ранен, а мне было неизвестно место нахождения других рот, кроме своей. Итак, я пошел прямо вперед, шатаясь от усталости и спотыкаясь о борозды и мертвых русских. Иногда я падал и, поднимаясь, старался придерживаться взятого направления. Я хотел закурить, но победила осторожность, и я положил сигарету снова в карман. Царила мертвая тишина, но шестое чувство подсказывало: в любой момент что-то может произойти.
И это произошло. Внезапно я понял, что заблудился, и на мгновение запаниковал; я брел в кромешной темноте по меньшей мере с полчаса и по-прежнему не слышал ни
звука. Издалека слева доносилось эхо нескольких разрывов, но вокруг меня все было тихо. Я лег плашмя и прижал ухо к земле. Еще в детстве я читал, что земля проводит звуки лучше, чем воздух. Но землй молчала. И тогда, вставая, я ясно осознал, что окончательно и полностью потерял ориентировку. Внезапно я уловил какой-то звук и стал напряженно прислушиваться, вглядываясь в темноту. Звук повторился уже более отчетливо: группа людей шла в мою сторону.
Я было двинулся им навстречу и уже приготовился их окликнуть, когда услышал: «Нет, нам нужно вправо…» В ужасе я замер и затем тихо укрылся в ближайшей ложбинке. Вероятно, это был русский разведывательный дозор, прощупывавший немецкую оборону. Вот они приблизились, я услышал звяканье оружия. Их сапоги прохрустели по обе стороны, всего в нескольких шагах от моего укрытия. Сердце в груди неистово колотилось, и я боялся: вдруг враги услышат, как оно стучит. Я только тогда понял, что патруль прошел мимо, когда раздалась команда «направо!». Я с усилием поднялся и крадучись последовал за ними. Судя по всему, патруль состоял не более чем из десятка людей. Шли минуты, но все оставалось спокойный
— Стой! Кто идет? — внезапно кто-то спросил по-немецки.
— Осторожнее! Здесь русские! — крикнул я, падая и выпуская длинную автоматную очередь.
Почти одновременно со мной открыл огонь и пулемет. Практически весь русский разведдозор был уничтожен, только нескольким русским, воспользовавшись темнотой, удалось скрыться. А я наконец нашел 17-ю роту.
Следующим утром бои продолжались и успех неизменно был на нашей стороне. К полудню сопротивление русских усилилось. Мы нанесли удар через Ольгополь и захватили Пулаковку, где нашли огромный советский танк, брошенный экипажем из-за отсутствия горючего. Открыв люк башни, мы заглянули внутрь. Боеприпасы еще оставались. Здесь же валялись объемистая книга — «Капитал» Карла Маркса.
Не спеша я переворачивал страницы грандиозного сочинения. Многие годы теория прибавочной стоимости несла народам мира гибель и разрушения. Стачки, длительные тюремные заключения и смертные приговоры — прямые последствия этого псевдоучения. За несколько десятков лет оно умудрилось уничтожить сотни тысяч человеческих жизней, еще больше согнало с насиженных мест и принесло всему миру сплошные беды и несчастья. В своей твердыне, России, — самой огромной лаборатории мира — это учение превратило людей — по отдельности и всех вместе — в подопытных кроликов, обрекая на смерть миллионы.
Нас часто удивляло то почти нечеловеческое упорство, с каким сражались красноармейцы, невероятная стойкость даже совсем юных комсомольцев, по сути пятнадцатилетних подростков, которые, не щадя собственной жизни, защищали свои позиции, огневые точки, боевые машины. Но однажды пленный с Кавказа открыл секрет. Как только ситуация на каком-либо участке фронта становилась абсолютно безнадежной, рассказал он, комиссары, под каким-нибудь благовидным предлогом, покидали доты и танки и уходили на новые оборонительные рубежи. Оставленным внутри бесхитростным и легковерным советским воинам, например сибирякам, всю жизнь внушали, будто все европейцы — фашисты и капиталисты, убивающие военнопленных с применением ужасных пыток. А потому несчастные продолжали сражаться с отчаянием обреченных до последнего вздоха.
Следующим вечером я вновь встретился с Каулем. К тому моменту на фронте установилось относительное затишье. Я рассказал ему об увиденном в украинском селе.
— Лишь бы только суметь использовать правильно таких людей, — заметил Кауль, вздыхая.
— Уж не думаешь ли ты, что мы их проигнорируем? — с удивлением взглянул я на него. — Все эти люди на грани душевного взрыва от возмущения. Неужели ты допускаешь, что мы сделаем вид, будто ничего этого нет?
— Ты одно забываешь, дружище, — слабо улыбнулся Кауль, — мы сами связали себя по рукам и ногам. И еще есть и такая мелочь, как предоставление им прав и статуса, в которых мы им наперед уже отказали.
— Но, Кауль, — возразил я, — ты превращаешься в циника. На тебя сильно подействовала служба в концентрационном лагере. Дело вовсе не в доктрине, хорошей или плохой, правильной или неверной… О ней я и не думал. Не идеология имеет теперь значение. Просто речь идет о жизни, обыкновенной жизни, и смерти… На карту поставлено абсолютно все: будущее Германии и судьба остального мира… и не в последнюю очередь судьба тех несчастных, кто, пройдя сквозь ад, восторженно встретил нас и ожидает от нас свободы и равноправия.
— Хорошо, хорошо! — прервал Кауль мою тираду. — Подождем и посмотрим, что возобладает: партийная доктрина или здравый смысл…
Я расстался с Каулем недовольный самим собой. Этот человек обладал редкой способностью портить настроение. И я был не на шутку напуган: а что, если он прав?
Ощущая сильное утомление и упадок духа, я расстелил свое одеяло.
На другое утро ожесточенные бои и атаки возобновились. Весь день мы быстро продвигались вперед. Я не заметил, как приблизились сумерки. Заходившее солнце еще освещало гряду холмов, где русские разместили минометную батарею, но на село, оставленное противником без единого выстрела всего два часа назад, уже наползала вечерняя тень.