Время Малера

– А если все не так? Если оба положения противоречат друг другу и снять противоречие невозможно? В таком случае…

Он повернулся к ним, в сторону девяносто шести, нет, девяносто восьми – спящий уже проснулся – глаз.

– В таком случае сама наша реальность оказалась бы весьма сомнительной. И если…

Рука снова опустилась, никто больше не вызывался, все смотрели на него с недоумением или без всякого выражения.

– И если существует, скажем, армия ангелов, или тенденция, что одно и то же, тенденция мира предотвращать нарушение правил и не допускать ошибок, ибо…

Давид снова повернулся к окну. На полукруглой площади стояли скамейки, сидели люди, толкались голуби, казавшиеся сверху бессмысленным скоплением серо-белых пятен. Он откашлялся. Даже отсюда было видно высотное здание, в зеркалах которого отражалось другое, вывернутое наизнанку и какое-то зловещее небо.

– Поверьте мне, при сотворении мира допущена ошибка. Бог все рассчитывает, но иногда… и просчитывается.

Он посмотрел через плечо: их лица изменились. Ручки, равномерно двигавшиеся слева направо в такт его словам, застыли и лежали теперь возле открытых тетрадей и блокнотов. В аудитории переглядывались и шептались, какая-то блондинка качала головой, и, как назло, даже студент, который до того спал, теперь широко и злобно ухмылялся.

– Но это большая тайна. И ее нужно тщательно скрывать. А того, кто докопается до нее, станут в каком-то смысле, в самом что ни на есть прямом смысле, пожалуйста, поймите меня правильно, станут преследовать. Преследовать и… – Давид почесал подбородок, шею, справился с подступавшим приступом кашля; его рука невольно легла на сердце, но он тут же в ужасе отдернул ее и спрятал в карман. Что-то устремилось к окну, заставив его вздрогнуть, но это был всего лишь голубь. В зале раздался смешок.

– Если, к примеру, – послышался голос, и это оказался его собственный голос, только звучал он как-то необычно, – кому-то все-таки удалось разобраться в природе времени и найти способ… способ ускользнуть от него… Пожалуйста, примите это как совершенно произвольную гипотезу! Красота и величие открытия поначалу очень обрадуют этого человека… Но постепенно он поймет, какая опасность ему угрожает. Вероятно, он даже в своей собственной жизни увидит то, что всегда имело место, но только в определенный момент вышло наружу, всевозможные попытки… попытки помешать ему. Попытки ему…

Давид запнулся. Он не знал, на чем бы остановить взгляд, даже высотка вызывала теперь отвращение. Он чувствовал: девяносто восемь глаз внимательно на него смотрят. И еще два принадлежали голубю, черные булавочные головки то скрывались за крошечными веками, то появлялись снова. Голубь что-то клевал. Его перья были грязные и потрепанные. Давид подошел к окну. Голубь вспорхнул и камнем бросился вниз, отдаваясь свободному падению.

Давид смотрел ему вслед. Голубь падал. Падал и медленно, словно в нерешительности, расправлял крылья. Описал кривую, отразившуюся на красной крыше автомобиля, потом сбросил скорость, продолжая парить на ветру, несколько раз взмахнул крыльями и приземлился возле машины на асфальте среди других птиц. Сразу смешался со стаей, так что его уже нельзя было отличить от остальных.

– Господин Малер, – послышался голос. Отчетливый женский голос откуда-то из середины зала.

– Да?

– О чем это вы?

Давид почувствовал, как краска залила его лицо. Он не шевелился. Его взгляд скользил по рядам, но не мог отыскать хозяйку голоса. Он не знал, кто задал вопрос. С разных сторон доносилось хихиканье.

Прежде чем ответить, Давид откашлялся. Надо было что-нибудь ответить. Вдруг ни с того ни с сего он вспомнил голубя. Тот взлетел не ввысь, напротив. Эти твари всегда так делают: летят не вверх, а бросаются вниз, постепенно падение переходит в полет, так что нельзя сказать, где кончается одна стадия и начинается другая. Естественно, им нужно беречь силы. Хотя подобная задача не из легких, к тому же связана с риском. Даже голуби должны уметь управлять своим телом, ведь оно состоит из материи, а на нее действует сила тяжести. Хитрость, только благодаря ей легко преодолеть препятствия. Благодаря одной хитрости.

Кто-то прыснул со смеху. Студентка отбросила назад прядь волос, вспыхнул свет. Ручка упала на пол и вдоль рядов покатилась вперед к кафедре, к Давиду. Он отшатнулся. Смех усилился. Давид открыл рот и снова закрыл. Там, в правом углу стены, была дверь, стоит только ее отворить, и тогда…

Он посмотрел на часы. Казалось, он слышал их тиканье, совершенно отчетливое, несмотря на шум. Похожее на ясную ночь… Как все было низко, извращено смехом, недоверием и равнодушием, преисполнено опасности, исходившей от того, что с неизбежностью надвигалось, подступало к нему, гасило жизнь и с каждым мгновением все больше засасывало в пучину прошлого, в пучину бесконечного и забытого времени. Давид выдержал несколько секунд, отмеченных отрывистыми скачками стрелки. Теперь раскаты хохота обрушивались на него со всех сторон, впереди стеной выстроились смеющиеся лица. Еще одна, еще две секунды…

Потом он вышел.

Он даже не обернулся. Снова направился по коридору, по пустынному и слегка изогнутому коридору. Вот кабинет Граувальда. Что-то заставило Давида остановиться и открыть дверь.

Граувальд ползал по ковру и собирал скрепки. Было слышно его тяжелое дыхание, виднелась скрюченная спина и седая голова, криво сидевшая на шее.

– Малер, – начал он, – опять вы! Да как вы…

Давид внимательно смотрел на профессора. Граувальд попробовал встать. Наклонился вперед, оттолкнулся руками от пола, однако силы неожиданно ему изменили. Руки профессора подкосились, и он смачно плюхнулся на пол. Снова оказался внизу и сидел теперь, вытянув ноги, словно малое дитя. Следующую секунду на ковре еще виднелись отпечатки его пальцев.

– Какого черта вам опять тут надо? – тихо спросил Граувальд.

Давид закрыл дверь. Лестница вниз, третий этаж, второй, холл, выход. Дежурный на проходной клевал носом, скрестив на груди руки и похрапывая. Он только тихо вздохнул во сне, когда Давид пролетел мимо него.

Вращающаяся дверь со всех сторон пыталась навязать ему его же собственное отражение, бледное и многократно умноженное. Отражение толстого вспотевшего мужчины с раскрасневшимся плохо выбритым лицом, выражавшим решительность. Дверь, вращаясь, скрипела, она сопротивлялась, но в конце концов выпустила его на свободу. После душной аудитории Давид ощутил приятное прикосновение свежего воздуха, хлынувшего навстречу. Когда-то здесь, возле лестницы, только с другого ее конца, Валентинов сел в автомобиль и укатил прочь, прочь из его жизни. Давид думал об этом всякий раз, выходя из университета.

Вниз по ступенькам, на площадь. Еще сверху он заметил стаю голубей, заполонивших асфальт (его так и подмывало обернуться и посмотреть на окна аудитории; но он знал: они стояли там и следили); на скамейках сидели старики и бросали на землю кусочки хлеба; туда, куда они падали, устремлялись птицы, толкаясь и нападая друг на друга. «Я больше никогда не спущусь по этой лестнице», – подумал Давид. Сделал глубокий вдох, потом выдох, после дождя воздух был влажный и чистый. Давид спрятал руки в карманы и прямо через площадь направился к голубиной стае, в самую гущу.

Птицы поднялись шумным, уносящимся вверх облаком. Казалось, это вдруг ожила земля. На мгновение воздух наполнился трепетом, беспокойным серым трепетом: какой-то старик отвернулся, другой закрыл лицо руками… Но очень скоро все кончилось. Только запрокинув голову, можно было следить за птицами: они уже летели над крышами, гул постепенно стихал, множество голосов смешались теперь в один крик, который то усиливался, то снова слабел.