Патология

Айзек выдохнул. Он ощущал мятное дыхание Клары. Подождал, прежде чем перевернуть страницу. Он знал, что должно за этим последовать.

Номер четыре: «Чернокожий матрос». Он убил его в Чикаго, в глухом переулке.

Номер пять: «Наглая проститутка, тонкая, словно юная девушка, но нахальная и зараженная сифилисом». Ее он убил в парке Нового Орлеана.

Номер шесть:

Отвратительный парень-проститутка, живший в Сан-Франциско в той же гостинице, что и я. Взглянув на меня, он в развратной манере вытянул губы, а на следующий день повторил оскорбление. Я сделал вид, будто его внимание мне по душе. Дождался безлунной ночи и последовал за ним, когда тот вышел на улицу, словно готовясь исполнить его намеки. Обратившись к нему в безлюдном переулке, я согласился на его просьбу. Он наклонился и поднял на меня глаза, живо напомнившие мне о желтой собаке. Я сказал, чтобы он закрыл глаза и раскроил череп содомита, с энергией и ловкостью, используя при этом ручку топора, который я украл в то самое утро. Мне особенно приятно было осуществить свой замысел в отношении столь извращенного черепа. Его мозг ничем не отличался от мозга нормального человека.

Все совпадает.

Но на шести жертвах Ретзак не остановился.

Путешествуя автостопом из Сан-Франциско до Лос-Анджелеса, странствующий убийца решил, что научился изображать человеческую фигуру и лицо. Установив мольберт возле центрального вокзала, пытался заработать себе на пропитание тем, что писал портреты туристов.

«Однако, — писал суперинтендент Теллер, — обладая способностями рисовальщика, он не мог подавить своей натуры и писал людей в виде мрачных, циничных персонажей. Особенно огорчало людей то, как он писал их глаза, и они часто отказывались платить ему за портрет. Ретзак сохранил непроданные рисунки, и эти работы впоследствии изучали психиатры Бостона и Вены».

Карьера художника ему не удалась, и Ретзак вновь принялся за воровство и случайную работу. Он копал канавы, был поваром, сторожем в школе, и даже работал курьером в маленьком независимом банке. Он старался не красть денег, но однажды его застали за воровством бумаги и ручек и тут же уволили. Дело было летом и, чтобы не платить за жилье, Ретзак стал спать на улице, возле железных дорог и в садах. Его скитания привели его в парк, где «многие десятилетия в тени раскидистых деревьев стоял санаторий для сирот-туберкулезников и других больных детей. Ретзак, всегда старавшийся выглядеть чисто и респектабельно, привлек внимание работниц санатория. Он сидел на скамейке рядом с игровой площадкой и рисовал. И детей, и их воспитательниц охватило любопытство. Вскоре Ретзак стал писать для них картины. Они смотрели на него как на дружелюбного, приятного молодого человека. Это было, разумеется, самое обманчивое впечатление».

Мне не составляло труда изобразить из себя здорового, вежливого и до глупости приветливого человека. Все это время, даже когда я улыбался, и болтал, и рисовал хрюкающих поросят, в моем мозгу горел огонь. Я представлял, как заманю одного из них прочь от кормушки и вышибу его маленькие мозги на жесткую землю, буду смотреть, как в песок уходит тающий студень. Прошло уже несколько месяцев, с тех пор как я занялся любимой игрой. Были периоды, когда я пытался воздерживаться. В это время меня поддерживали приятные воспоминания. Но в последнее время я извелся от ностальгии, мне хотелось новых, свежих и более дерзких поступков. Я узнал все, что мог, о жидком содержимом мозга, и мне захотелось узнать все о человеческом организме — от черепа до пальцев ног. Состав жидкости, движение ее в теле поднимало меня на новые высоты. Поросята уже не интересовали, хотелось чего-то зрелого.

И тогда мои глаза обратились на улыбчивых щебечущих медсестер в накрахмаленных халатиках, приставленных к поросятам. Скоро моей любимицей стала одна свинка — то ли итальянка, то ли португалка. Красивая фигура, темные глаза. Натура у нее была холодная, она не присоединялась к остальным женщинам, разглядывавшим мои рисунки. Напротив, держала дистанцию, нагло смотрела на меня. Похоже, к искусству она относилась с презрением.

Такую грубость терпеть было нельзя, и я решил дать ей суровый урок.

Клара потянулась.

— Ужасные вещи, правда?

— Когда книга поступила в библиотеку? — спросил Айзек.

— Сорок лет назад. Доктор Грэм был психиатром-криминалистом. Он умер в 1971 году. Его сыновья стали богатыми банкирами, и они подарили нам его книги в зачет налогов.

— Мне необходимо знать всех, кто читал эту книгу.

— Это — нарушение конституционных прав.

— Но не в то время, когда ФБР ищет террористов. Клара не ответила.

— Пожалуйста, — сказал Айзек. — Это жизненно важно.

— Закончи чтение.

Когда он закончил, она сняла для него копию брошюры и вывела из комнаты. Айзек пошел за ней в справочный отдел. Там, повернувшись к ним спиной, сидела пожилая женщина, смотрела микрофильм. Ни Мэри, ни других библиотекарей не было.

— Иди туда, — Клара указала ему на стеллаж с периодикой.

Айзек подчинился, взял журнал «Нью Рипаблик» и притворился, что читает. Клара села за компьютер, надела очки. Стала что-то печатать. На экране появился текст.

Поджав губы, она притронулась к правому виску. Оглянулась по сторонам. Обратилась к Айзеку.

— Знаете, — сказала она, — у меня страшно разболелась голова. Пойду, поищу аспирин, пока не поздно.

И вышла, красиво покачивая бедрами. Айзек шагнул вперед.

ГЛАВА 46

— Медсестра, — проговорила она.

— Мария Джакометти, — сказал Айзек. — Ее убийство отличалось от остальных. Гораздо более жестокое. Более разрушительное. Инстинктивно закрыл глаза, вспоминая подробности зверства. Быстро открыл, опасаясь тошноты.

— Эскалация жестокости — типичное явление, — заметила Петра. — То, что заводит их поначалу, перестает волновать, поэтому они делаются все свирепее.

Айзеку было об этом известно. На лекциях им говорили о сенсорном насыщении, но он не стал говорить ей об этом. Они сидели за обеденным столом Петры. Она листал ксерокопии брошюры.

Такая аккуратная, чистая квартира, слабый женственный запах. Все так, как он себе и представлял.

Петра перевернула страницу, охнула.

В семь часов они с Эриком обедали в ресторане. Потом он поехал в Камарилло, к родителям, и сказал, что вернется утром. Когда Петра в девять часов вошла в квартиру, на автоответчике было сообщение от Барни Флейшера. Айзек Гомес приходил в участок, очень хотел с ней поговорить. Вел себя нервно. И еще — добавил Барни — этот клоун из Центра расспрашивал его о мальчишке.

Петра позвонила Гомесу домой, более из чувства, схожего с материнским, нежели в надежде услышать от него что-то новое.

Пока звонил телефон, она волновалась, что снова разбудит бедного брата. Однако трубку взял Айзек. Услышав, что это она, закричал, затараторил с немыслимой скоростью.

— Ну, слава богу! Я весь день пытаюсь до вас дозвониться!

— Детектив Флейшер сказал мне, что вы…

— У меня есть ответ, Петра. В отношении 28 июня. И мотив, и алгоритм преступлений. Кто это сделал и почему, то есть все. И кто будет его следующей жертвой.

— Кто он? Молчание.

— Добблер!

Айзек тяжело дышал, почти задыхался.

— Начните с начала, — сказала она.

Она подъехала к его дому в 9:40. Он расхаживал по тротуару, размахивал кейсом и прыгнул в машину, прежде чем колеса перестали вертеться. Его глаза отражали свет уличных фонарей. Яркие. Беспокойные. Петре пришлось напомнить, чтобы он надел ремень безопасности.