Созерцание

Все эти проделки я распознал наконец и теперь, после столь долгого совместного пребывания. Я чуть не содрал себе ногти от позора, который хотелось скрыть.

Однако спутник мой стоял себе как ни в чем не бывало, как истый шаромыжник, и улыбка самодовольства розовела у него на небритых щеках.

«Дошло!» — воскликнул я, слегка хлопнув его по плечу. И поспешил по лестнице наверх, негаданно радуясь столь бесконечно преданному выражению лиц прислуги в передней. Я оглядел их всех поочередно, пока с меня снимали пальто и смахивали пыль с обуви. Потом, вздохнув с облегчением и выпрямившись во весь рост, я ступил в гостиную.

Внезапная прогулка

Бывает, окончательно решишь остаться вечером дома, облачишься в халат, после ужина сидишь себе за освещенным столом, собираясь предаться по обыкновению работе или игре, после которых положено на боковую, да и за окном погода такая, что собаку из дома не выгонишь, к тому же сидишь долго, уютно, так что всех бы удивило, если б теперь встал вдруг и вышел, ведь и в подъезде уже темно и ворота заперты, и все-таки совершенно внезапно что-то находит, и встаешь, и, одевшись для улицы, заявляешь, что тебе нужно идти и, наскоро простившись, выходишь, хлопнув дверью и породив обиду оставшихся, большую или меньшую, это уж по тому, с какой силой хлопнул, и вот оказываешься снова на улице, испытывая ту особую легкую подвижность во всех членах, благодарных за то, что предоставил им такую неожиданную свободу, ощущая в себе радость решимости и понимая, что сил-то у тебя поболее, чем необходимости что-либо менять, и с этим всем все идешь и идешь по нескончаемым улицам — и осознаешь тогда, что вырвался из семейных пут целиком, превратив их в пустяковое дело и возвысившись над ними, став самим собой, твердым, почерневшим от испытаний, быстроногим, парящим. А для пущего торжества еще и заглянешь к приятелю — взглянуть, как там он.

Решительности

Встряхнуться-то от нуды сил достанет, надо только захотеть. Итак, вскакиваю с кресла, обегаю стол, кручу головой, разминаю шею, в глаза подбрасываю огоньку, напрягая вокруг них мускулы. Придаю сил всякому чувству, набрасываюсь с приветствиями на А., стоит ему войти, терпеливо любезничаю с Б. в моем кабинете, затяжными глотками впитываю в себя, как ни болит и свербит, все, что внушает мне В.

Но даже если все идет так славно, всякая ошибка, а они неизбежны, вдруг обрывает, останавливает течение всего, и легкого, и тяжелого, возвращая меня на круги своя.

Потому-то не придумано лучшего, чем принимать все как есть и, не искушая себя лишним шагом, даже если тебя куда-то вроде как сдуло, не обинуясь глядеть на всех тяжким звериным глазом, давить собственноручно всякую остатнюю тень жизни, то есть самому множить посильно последний загробный покой, чтобы ничего-ничего, кроме него, не осталось.

Показательный жест этого состояния — провести мизинцем по брови.

Прогулка в горы

«Не знаю, — вскричал я немыми губами, — я же не знаю. Не придет никто — значит, никто не придет. Я никому не сделал зла, никто мне не сделал зла, но никто не хочет мне и помочь. Совсем никто. Но все и не так. Просто никто мне не помогает, — а то бы Никто был просто прелесть. Я бы хотел — почему бы и нет — совершить прогулку в компании таких вот Никто. В горы, конечно, куда же еще? Как они сбиваются гурьбой, все эти Никто, как заплетают друг в друга свои ножки и ручки, как семенят! Все, разумеется, во фраке. Идем себе налегке, продуваемые ветром там, где от наших тел остается зазор. А глоткам в горах так свободно! Чудно, что мы не поем».

Холостяцкое несчастье

Кажется, какая тоска оставаться холостяком, под старость, тужась сохранить достоинство, напрашиваться в гости, если хочется провести вечер с людьми, а заболев, разглядывать пустые углы своей комнаты, забившись в угол постели, прощаться всегда у ворот, никогда не подняться по лестнице вместе с женой, видеть у себя в доме только те двери, что ведут в чужие квартиры, нести домой в руке своей что-то на ужин, поглядывать на чужих детей, всякий раз в бездетности своей робея признаться, одеваться и вести себя так, как подсмотрел у двух-трех холостяков, увиденных в юности.

Все так и будет, с той только разницей, что в действительности-то будет у тебя и настоящее тело, и голова, а на ней, стало быть, лоб, по которому надо бы стукнуть.

Коммерсант

Вполне возможно, кто-то и сочувствует мне, да я-то этого не замечаю. Маленькое мое дельце так напрягает меня, до боли во лбу и висках, не обещая и впредь облегчения, потому что дельце мое маленькое.

Мне ведь надо дать распоряжения на часы вперед, пресечь забывчивость служки, упредить промашки, угадать моду следующего сезона, да не ту, среди людей моего круга, а в массе далековатого от нас сельского населения.

Деньги мои в руках чужих людей; их обстоятельства для меня непрозрачны; опасности, которые могут их подстеречь, мне неведомы — как же мне их избежать! Может, они сорят сейчас деньгами где-нибудь в трактирном саду, а другие тем временем удирают с деньгами в Америку.

А вечерами, когда контора уже закрыта и передо мной пустые часы, свободные вроде бы от забот о деле, та широченная тревога, что поселилась во мне с утра, настигает меня новым приливом и, не удержавшись во мне, утаскивает меня за собой.

И все-таки я не могу поддаться этому настроению, а могу только идти домой, потому как и лицо, и руки мои потны и перепачканы, одежда в пятнах и пыли, конторский берет на голове и ботинки исцарапаны окантовкой посылок. И я иду, как плыву по волнам, пощелкивая пальцами обеих рук, а детишек, что попадаются на пути, глажу скользящим движением по головам.

Но путь мой недальний. Вскоре я уже дома, открываю дверь лифта, вхожу.

И вижу, что я теперь вдруг наедине с собой. Другие, те, что поднимаются по лестнице, устают немного и, запыхавшиеся, ждут, пока им откроют дверь, сердясь при этом и раздражаясь, потом снимают в передней и вешают свои шляпы, и, пройдя мимо ряда стеклянных дверей, попадают наконец в свою комнату, где и оказываются тоже наедине с собой.

А я сразу остаюсь в одиночестве, уже в лифте, где разглядываю себя в узкое зеркало, подперевшись коленкой. Когда лифт начинает подъем, я говорю: «Тихо вы, отойдите, вам что, хочется в тень деревьев, под сень листвы, что там, за портьерами?»

Говорю я одними зубами, а перила лестниц стекают вниз мимо матовых стекол, как водопады.

«Улетайте; пусть ваши крылья, которых никогда я не видел, унесут вас вниз в деревню, или в Париж, если вам это угодно.

Но полюбуйтесь сначала видом из окна, когда со всех трех улиц движутся процессии навстречу друг другу и, не уклонившись, сквозь друг друга протекают, высвобождая в конце последних рядов снова пространство. Машите платками, возмущайтесь, плачьте, делайте комплимент даме, что проезжает мимо в карете.

Ступайте через речку по деревянному мосту, кивая купающимся внизу детям и дивясь тысячегласным крикам „ура“ матросов с броненосца на рейде.

Преследуйте невзрачного человечка, и, затолкав его в подворотню, ограбьте его, и смотрите ему вслед с засунутыми в карманы руками, когда он понуро бредет и сворачивает за левый угол.

Галопирующая поврозь на своих лошадках полиция разгоняет вас, едва сдерживая животных. Пусть их, от пустых улиц им самим сделается тошно, уж я-то знаю. Вот они и пустились прочь, видите, попарно, замедляя на углах и ускоряя на площадях скаканье».

А там уж мне пора выходить и, отправив лифт вниз, звонить в дверной колокольчик да здороваться с девушкой, открывающей дверь.