Конан-изгнанник

Конан даже обрадовался, что не встретил ни единой живой души. Иначе ему пришлось бы изрядно опустошить свой запас воды или же, наоборот, оказать последнюю милость обезумевшим страждущим. Киммериец не любил такого рода стычки — что-то нечестное, недостойное виделось ему в таком неравном бою. Отчасти поэтому он хотел дождаться в Оджаре каравана — с запасом моды и с грузом вина. Кроме того, в таком случае он мог претендовать на долю груза или плату за помощь в охране каравана.

Однако судьба нарушила эти планы. Конан был изгнан из Оджары, изгнан с позором, и это не давало ему покоя, заставляя вновь и вновь ломать голову, вспоминая и осмысливая происшедшее. Больше всего озадачил киммерийца поступок Зануса. Чтобы воин-жрец, победитель во многих боях, так запросто пошел на самоубийство — такого фанатизма Конан не ждал даже от обитателей этой забытой богами земли. Да и не вязался этот поступок с самовлюбленностью Зануса. Чем больше Конан размышлял над этим, тем больше убеждался, что дело было в Африандре.

Конечно, речь не шла о любви воина к принцессе. Этот ограниченный, самодовольный человек вряд ли был способен любить кого-либо, кроме себя. Скорее, дело заключалось в ускользавшей от него добыче: обещанной ему супруге и верховной власти.

Честолюбивый Занус уже давно мысленно примерял на себя королевскую корону и внутренне готов был принять монарший титул. Но, поняв, что Африандра никогда не подчинится ему, особенно после того, как он застал ее в объятиях Конана, что она никогда не откажется от свободы, дарованной ей по праву высокого рождения, — он решил раз и навсегда разрубить этот узел. Занус предвидел позор и унижение, предстоявшие ему, когда независимость его избранницы в политике да и в личной жизни станет известна горожанам.

Несмотря на многие годы поклонения богине женщине, а может быть, и именно поэтому, как полагал Копан, Занус никогда не смог бы заставить себя смириться с тем, что женщина будет стоять выше или хотя бы на равных с ним в земной жизни. При этом его болезненная гордость не позволила ему отказаться от дарованного судьбой шанса — стать верховным правителем. Это противоречие и загнало воина-жреца в глухой тупик.

Выход Занусу подсказало его жреческое происхождение и воспитание. Ритуальное самоубийство, не только с пониманием встречалось, но даже приветствовалось среди его предков-воинов. Променяв королевскую корону на звание добровольной жертвы и посмертное обожествление, воин-жрец спас свою честь и гордость, которые, несомненно, значили для него больше, чем жизнь.

Примерно так расшифровал киммериец поступок Зануса, что оказалось не самой трудной загадкой. Куда более озадачила и обидела Конана реакция жителей Оджары, уподобившихся стаду овец, следующих за несколькими баранами. Он полюбил этот город, рисковал, защищая жизнь его обитателей и честь королевской семьи. И никто не вступился за него, когда он был выброшен за городскую стену. Даже та женщина, ради которой он собирался задержаться в Оджаре на неопределенное время, предала его. Больше всего ранило Конана то, как поступила Африандра.

Одно дело — простые горожане, стараниями жриц и жрецов привыкшие восхвалять Зануса и восхищаться им. Пожертвовать чужестранцем ради безупречного образа городского героя — это было более чем понятно и оправданно. Конан и не ждал ничего другого от толпы.

Но Африандра — она же знала и понимала, что такое Занус. Она даже сумела частично втолковать свои опасения матери — Верховной жрице Регуле. Она первая втянула Конана в дворцовые интриги, а затем, увидев кровавые последствия своих поступков, отвернулась от киммерийца, послужившего ей орудием. Это показалось Конану самым циничным и трусливым шагом принцессы. Одно ее слово, один жест, хотя бы втайне от других, — и киммериец не покинул бы города, не поборовшись за свое доброе ими и честь.

Хотя ничего для него нового не было в этой ситуации. В сотый раз он был вынужден отправляться в одиночестве в опасный путь — и все из-за женщины. Шел ли он к ней или от нее, рвал ли связь сам или уходил от чьей-либо ревности — все равно дорога была нелегкой.

Так случилось и на этот раз. Оказавшись в высохшем оазисе, Конан понял, что его верблюд не выдержит тяжелого пути к далеким горам, если не отдохнет хорошенько в каком-либо месте, где есть в достатке вода и живая растительность.

Откинув вариант возвращения в Оджару, Конан решил поискать другой оазис, находившийся дальше на запад. Кочевники называли его Талиб, или Город в Пустыне. Признавая наличие воды в этом оазисе, все кочевники, с которыми Конан говорил в караванном квартале Оджары, в один голос уверяли, что это дурное место, куда лучше не соваться без крайней необходимости. Либо они просто старались отвадить постороннего, либо же и вправду боялись лишний раз приближаться к этому месту.

Похоже, последнее предположение больше соответствовало истине. В противном случае зачем вообще стоило упоминать о Талибе? Хотя слухи об источнике воды в пустынной стране невозможно удержать от расползания. С другой стороны, какая опасность могла бы удержать изнывающего от истощения и жажды путника на расстоянии от источника воды? Дикие звери, чужие земли, враждебные племена — все это было не в диковинку кочевому всаднику и бесстрашно преодолевалось им, если оказывались на его пути к оазису.

Эти храбрые бедуины боялись лишь одного — сверхъестественных явлений, всякого колдовства. Только это, по разумению Конана, могло заставить их дальней дорогой объезжать Город в Пустыне и избегать даже подробных расспросов о нем.

Несмотря на все тревожные мысли, Конан, не задумываясь, повернул на запад. В конце концов, мелькнуло в его голове, злые духи часто охраняют сокровища. Почти полные мешки с водой свисали с седельных лук верблюда. Сухое мясо и финики еще не опротивели седоку. Неведомая опасность Талиба представлялась Конану завесой, прикрывающей драгоценную награду за дерзость.

Ближе к вечеру разразилась песчаная буря. Конан едва успел рассмотреть на горизонте нечто похожее на склоны пологих холмов, как поднятый ветром песок скрыл от глаз даже то, что находилось в нескольких шагах. Конан приготовился пережидать бурю в течение всей ночи. Но к закату ветер неожиданно стих, оставив остывающую пустыню под покровом черного бархата ночи с бесчисленными огоньками звезд.

Такая ночь отлично подходила для продолжения путешествия. Но отдыхать днем, в самую жару, означало бы заплатить солнцу не меньшую дань, чем продолжая путь под его палящими лучами. Поэтому Конан решил воспользоваться ночной прохладой для отдыха.

Наутро ветер снова поднял тучи песка. На этот раз он дул в противоположную сторону. Сквозь его завывания Конану в полусне послышался странный звук: тяжелые колеса поскрипывали и стучали по камням, словно где-то рядом двигались телеги обоза какой-то неведомой армии. Но ни единой тени, ни единого силуэта не смог увидеть откинувший одеяло и вскочивший на ноги Конан сквозь плотную завесу песка и пыли.

Хотя до скалистой гряды, казалось, рукой подать, Конан потратил почти целый день, чтобы добраться до нее. Такие шутки часто выкидывала коварная пустыня. Наряду с иллюзорными видениями и миражами, она частенько меняла расстояние до реальных предметов, то приближая, то удаляя их, чем приводила на край смерти многих и многих путешественников.

Верблюд вскарабкался на очередной уступ, и глазам Конана открылся совершенно другой пейзаж. Пустыня, оставшаяся позади, напоминала дно древнего мертвого моря, кипевшее на горизонте еще одним песчаным штормом. Впереди же лежала пересеченная местность, похожая на поверхность Луны, изошедшей над горизонтом и светившей с кобальтово-пурпурного неба.

Равнина тянулась до терявшихся в сумерках почти вертикальных склонов северных гор, среди которых торчали Клыки Зафура. Тут и там по плоской ровной поверхности были разбросаны груды валунов и каменные монолиты — словно гигантские идолы, сломанные и сметенные рукой неведомого великана.