Страница 1 из 3
Варвара Карбовская
Мраморный бюст
Опытный пианист, едва коснувшись клавиатуры, тотчас узнает, что рояль расстроен.
Совершенно так же и жена, прожившая с мужем много лет, по первому звуку мужнина голоса почувствует: слегка фальшивит, или бессовестно врет, или расстроен до последней степени и нужно принимать меры.
Это, может быть, старое сравнение, но им как раз удобно начать рассказ о том, что произошло в семье Сидоровых. Или, скорее, о том, чего, слава богу, не произошло.
Как только Виктор Акимыч вернулся с работы, Ольга Николаевна сразу поняла по его лицу, что у него есть какая-то скрытая от нее мысль. Поняла хотя бы по тому, что он, такой приметливый, не обратил никакого внимания на новый половик в прихожей.
Как же это можно было не заметить? Прежде под ногами был просто линолеум, а теперь благодаря ее заботам два метра малиновой бархатной дорожки по сто двадцать рублей за метр. И вдруг – ноль внимания! Ольга Николаевна промолчала, уверенная, что будут еще какие-нибудь признаки невежливой рассеянности со стороны мужа. Тогда уж она выскажется обо всем сразу.
Виктор Акимыч сел за ужин, но на лице его по-прежнему было отсутствующее выражение. Значит, мысленно он находился где-то в другом месте. Ольге Николаевне это было очень обидно. Близкий человек запрятал какую-то мысль в несгораемый шкаф своей души и держит ее под замком. А у нее даже нет подходящей отмычки…
– Тебе какой пирожок, капустный или мясной? – спросила Ольга Николаевна, потому что у нее были напечены и те и другие.
Виктор Акимыч, не отрывая взгляда от старой шторы на окне, нерешительно произнес:
– Мраморный… – но сейчас же сам себя перебил и быстро сказал: – Нет, лучше бронзовый!
Ольга Николаевна обомлела. Двадцать два года она прожила с мужем и привыкла к тому, что он всегда выражал свои желания определенно: мясной так мясной, а уж если капустный так капустный. И так во всем, без всяких иносказаний и намеков. А как понимать, что ему захотелось бронзового пирожка?
«Заболел, – тревожно подумала Ольга Николаевна, – но поскольку нет жара, то это что-нибудь психическое, еще хуже. Надо обходиться с ним как можно бережнее и узнать исподволь».
И она назвала его уменьшительным именем, которое употреблялось, как праздничное платье, только в особых случаях:
– Витюша…
Витюша отвел взгляд от шторы, которая его безусловно ничуть не интересовала, придвинулся к столу и сказал:
– О, да какие у тебя сегодня вкусные вещи.
Ольга Николаевна продолжала наблюдать за ним и заметила, что он как-то особенно внимательно разглядывает подставку под чайником.
– Ты что? – настороженно спросила она.
– Потускнел этот… пьедестальчик, – задумчиво ответил Виктор Акимыч. – Надо бы отникелировать. Но… лучше всего из гранита.
Когда вернулась Лида, – из института или из кино – у нее никогда не поймешь, – Ольга Николаевна прошла к ней в комнату.
– Дочка, по-моему, с отцом что-то неладное.
– Да? – сказала Лида.
У нее тоже было отсутствующее выражение лица. Но Ольга Николаевна знала: это потому, что Лида влюблена.
– Разве тебя это не тревожит? Отец какой-то странный…
– Ах, просто твоя очередная фантазия! – нетерпеливо оказала Лида.
Она училась на литературном, и слово «фантазия» у нее было в ходу. Сама она была мастерица фантазировать или попросту – сочинять, как говорила Ольга Николаевна.
Вчера, например, она звонила своему студенту и спрашивала его озабоченным голосом:
– Сеня! Ты случайно не вынул из моего Флобера пропуск в институт?
Наверно, недогадливый Сеня отвечал, что ни в коем случае не позволил бы себе этого.
– Просто не представляю, куда я его дела! Я тебе только поэтому и звоню, – безразличным тоном сказала Лида, нервно барабаня пальцами по картонному пропуску, который лежал перед ней на столе. – Да, кстати, один мальчик предлагал мне пойти в кино, но я с ним не хочу! Забрала у него оба билета. Ты не пойдешь?
«Никто тебе ничего не предлагал», – улыбаясь подумала тогда Ольга Николаевна.
А Сеня, по-видимому, дал согласие, потому что Лида крикнула в трубку:
– Ровно в девять, у входа! – и тут же начала звонить в кино, опрашивая, есть ли билеты на девятичасовой сеанс. А потом взяла у матери десять рублей и сломя голову побежала, наверно за билетами.
«Ничего, – подумала Ольга Николаевна. – Мальчик, по-видимому, не настырный, учится в другом институте, а Лидушке не терпится с ним повидаться. Тут уж не до самолюбия».
Но теперь, когда дело касалось отца, Ольге Николаевне стало обидно, что Лида так равнодушно отнеслась к ее словам и занята только своим студентом.
«У отца что-то свое, у дочери тоже свое, а я как чужая», – подумала она и, сказав, что у нее болит голова, легла в постель.
Когда в двенадцать часов в спальню вошел Виктор Акимыч, она притворилась спящей. «Вот и я тоже фантазирую, врать научилась. С кем поведешься, от того и наберешься». И начала глубоко дышать с очень натуральным присвистом.
Виктор Акимыч заглянул ей в лицо, разулся и, неслышно ступая в носках, быстро подошел к зеркальному шкафу.
«А ну, как сейчас по зеркалу трахнет!» – испугалась Ольга Николаевна. Ей стало жаль и зеркала, и мужа, и себя. Ведь сколько мучений предстоит, если он заболел психически…
Нет, Виктор Акимыч не разбил зеркала. Он долго и пристально вглядывался в свое отражение, заложив руку за шнур своего халата. Потом сбросил халат, достал из шкафа, стараясь не скрипнуть дверцей, свой самый лучший костюм. Но весь костюм надевать не стал, а надел только пиджак. Прямо на голубые кальсоны. Это было некрасиво.
«Зачем же он это делает? – старалась догадаться Ольга Николаевна, следя за мужем из-под одеяла. – Сверху солидно, а снизу прямо какой-то голенастый кузнечик, да еще в полосатых носках».
Дальнейшие поступки Виктора Акимыча ничего ей не объяснили. Он осторожно снял с высокой деревянной подставки банку с фикусом, бесшумно опустил ее на пол, а подставку установил перед зеркалом и облокотился на нее, скрестив руки на груди. Некоторое время он стоял в этой позе и смотрел на себя в зеркало. Потом поморщился и принял новую позу, спрятав руки за спину. При этом он уперся о подставку грудью, закинул голову и повернул ее слегка вбок.
«Сниматься, что ли, собирается до пояса? – предположила Ольга Николаевна и сейчас же у нее возникла ревнивая мысль: – Для чего, для кого? Может быть, завел себе любовницу и хочет ей подарить поясной портрет? Я-то забочусь, как дура, только и думаю о них с Лидкой, а они живут в свое удовольствие, наслаждаются».
И вдруг в эту минуту Виктор Акимыч задел ногой за подставку. Она загремела, он вздрогнул, оглянулся и встретился глазами с Ольгой Николаевной. Теперь ей уже больше нельзя было играть в прятки. Да и незачем, надо было все выяснить сразу. Она села на кровати и враждебно спросила:
– Ты что это такое делаешь?
– Да вот тут что-то морщит у меня…
Он сконфузился.
– Врешь ты – морщит! – крикнула Ольга Николаевна. – Я ведь все вижу: ночью перед зеркалом пялишься… Для чего это? Для кого это тебе понадобилось изображать из себя?…
Она не уточнила, что именно изображать, но женским чутьем угадала – это совсем не то, что она подозревала.
Он подошел к ней, виноватый, и заискивающе произнес:
– Оленька, это я… в общем, одно дело задумал. Я тебе потом скажу. Ничего плохого, честное слово! Даже хорошее. Ты не обижайся, только я сначала с Лидой посоветуюсь, потому что у нее развит художественный вкус. Ты даже сама потом будешь довольна, вот увидишь. Разве я тебя когда-нибудь обманывал?
Все это было сказано так искренне и таким нормальным голосом, что Ольга Николаевна совершенно успокоилась: нет, никакой болезни у него нету и уж во всяком случае нет никакой любовницы. Это самое главное, чтоб ни того, ни другого. А если не хочет говорить – все равно долго не продержится.