Страница 69 из 86
Плачут по России
Те, кому довелось жить в России и кормить детей, поплакали горючими слезами на пепелище СССР, выругались про себя и начинают понемногу нашаривать выход из ямы. Тем, кто болеет душой за Россию на Западе, намного труднее. Сам Запад давит на психику, а приедут на родину — в основном cидят в Москве, да все в кругу интеллигенции. Такого насмотрятся, что руки опускаются. Нам бы их поддержать, но от их заявлений — сами рыдать начинаем.
Вот, трагически продекламировал Владимир Максимов: «Прощай, Россия! Ты у меня одна заветная, другой не будет никогда. Но пусть уж лучше тебя не будет совсем, чем видеть тебя такую — раздавленную, униженную, слепую». Понятно, что больно ему видеть Россию униженную, но не слишком ли легкий это патриотизм — любить Россию мощную да светлую, а не «обглоданную». И потом, сказать «пусть уж лучше тебя не будет совсем», раз у тебя жулики дорвались до власти — это уже слишком. Это как-то даже обидно слышать.
Видно, как тяжело переживает Александр Зиновьев, каждое слово которого жадно ловят все патриоты — ведь нет другого ученого-обществоведа столь крупного масштаба, который бы с такой честностью дал определение всему проекту Горбачева-Ельцина. Видимо, в минуту слабости он воскликнул: «Россию убили!». Катастрофический смысл этих слов не снимается героизмом его личной позиции: «Мы обречены, и поэтому я как русский человек буду драться до конца, пусть я останусь один против шести миллиардов».
Я не стану просить, как В.Распутин, чтобы Зиновьев «слукавил», не сообщал бы нам страшную весть. Я хочу рассмотреть эту весть хладнокровно, ибо подозреваю, что это лишь поэтическая метафора, не очень удачная, тем более в данный момент, когда мы уже отступили к Волге и копаем окопы на Урале. Разделить поэзию и прозу тем более уместно, что сам Зиновьев оговаривается: «Я всегда предупреждаю, что я не политик, я всего лишь исследователь, не больше. На этом задачи мои кончаются». Почти по Марксу, только наоборот: философы пытались переделать мир, а надо его только изучать таким, каков он есть.
Но исследователь, в отличие от поэта, обязан определить критерии смерти. Зрачок не реагирует? Пульса нет? Дыхание остановилось? Даже в отношении человека это — сложнейшая проблема, а уж о стране… И пусть даже гибель России — метафора, разговор о критериях смерти был бы очень важен сегодня, ибо за ним — суть того, что мы считаем Россией. У Кащея смерть была в иголке, которую надо было сломать. А в чем смерть России? Какую иголку мы должны спасти, перепрятать, защитить? И почему мы обречены? Сербия не обречена, Сомали не обречена — так ли неодолима сила, выставленная против нас?
Когда говорят об этой силе Запада, имеют в виду его финансовые щупальца, авианосцы и фильмы. Ну, авианосцы пока можно пока вычеркнуть, удавка внешнего долга — оружие понадежнее. Но все бы это мы переварили, не будь у Запада передаточного механизма — наших собственных властей и влиятельной части интеллигенции. После войны, казалось, сломают Японию, превратят в придаток США — даже иероглифы ей собирались запретить под вечным предлогом демократизации. Латинский алфавит, мол, доступнее «простому человеку»! Япония выставила культурный барьер и гибкое сопротивление чиновничества. Не нашлось там достаточно Карякиных и Бурбулисов. Переварили японцы данную им «через задницу» оккупационным режимом конституцию, не стали «человеческой пылью» индивидуумов. Иное дело — в России.
Запад в холодной войне сумел втянуть верхушку нашей интеллигенции в свой истеблишмент. Это — очень чуткая самоорганизующаяся система. Научная, чиновничья и газетная элита, переплетенная через клубы и ложи со всеми ветвями власти. Там нет какого-то паука или десятка масонов, которые вырабатывают планы мировых козней, но вспышки взаимопонимания, «установки» распространяются с поразительной скоростью и с тотальным подчинением всех винтиков системы. Когда наблюдаешь это на друзьях, берет оторопь. Человек барахтается, как в паутине, ощущает неодолимую силу посланного ему сигнала, хотя не может даже понять, откуда исходит этот сигнал и в чем он конкретно состоит. Но он нутром чувствует, что можно, а чего нельзя. Именно нутром! Когда ему приказали любить Горбачева — он это еще мог объяснить (дал свободу, сломал и т.д,). Но вот ему жестко велели любить Гайдара. Спрашиваю, даже у видных экономистов: почему? Задумается, и сам поражен — действительно, почему? О политике Гайдара ничего не знает, а если знает, то признает, что она губительна. А вот — любит! Был ему вкрадчивый голос из телевизора. Завтра тот же голос даст отбой, и Гайдар станет ему омерзителен.
Так вот, в эту же паутину полезли, причмокивая, наши интеллектуалы. Уже с конца 70-х пошли странности — эпидемии той или иной «моды». Вдруг вытаскивали из забвения какого-то философа и начинали бормотать: «Кьеркегор, Кьеркегор», — не прочтя ни строчки. Взмах палочки — и уже: «Хайдеггер, Хайдеггер». Потом, православия ради, «о. Флоренский, о. Флоренский». А все это была строеая поготовка, выработка рефлекса на сигнал команды. Уже потом пошли «общечеловеческие ценности», «демократия» и прочая чушь, которую в здравом рассудке никто бормотать бы не стал.
Но разве это фатально? Можно лишь сказать, что риск летального исхода для России велик, но исход не предопределен. В среде интеллигенции идут противоречивые процессы, осмысление катастрофы (хотя, стыдно сказать, катастрофу наконец-то осознают на своей шкуре). Растет невидное пока сплочение патриотической части, уезжают на хлеба Евтушенки. Теряют паству безумные трибуны — ну кого сегодня увлечет воспаленный Нуйкин? А Г.Попов и Гайдар перестали казаться красивыми даже самым неисправимым демократкам. И ведь почему-то приходится им называть себя патриотами. Мыслимо ли это еще два года назад? Почитайте их тогдашние статьи. Пусть этот поворот в словах — но ведь без него уже нельзя.
А нельзя потому, что ни сломать, ни свернуть всю махину русского самосознания реформаторам не удалось, зря махали десять лет своими шпагами. Да, выделились «новые русские», которым Мазепа ближе, чем Кочубей, а Смердяков ближе, чем Митя Карамазов. И даже пришли они к власти, но ведь уже видно, что они с ней не справятся. В их же психозах мы обретаем надежду. Ходят они по улицам, с лицом и фигурой адвоката Макарова, в шелковых тренировочных костюмах, чуть не в пижамах — такая у них национальная одежда. Поближе узнаешь — охватывает жалость. Вот, один из этих хозяев жизни в истерике: я кормлю семь тысяч боевиков, попробуете у меня вырвать собственность — оставлю выжженную землю. Другой планирует: успею, успею уехать, а там сделаю себе пластическую операцию — не найдете. Врачи утверждают: дети «предпринимателей» страдают неврозами в большей степени, чем дети ограбленных и обедневших. Да сам инстинкт жизни заставит многих из этих людей сдвигаться от невыносимой конфронтации со своим народом к «норме». Не от них исходит смертельная угроза России, они лишь ослабят ее разграблением.
Опаснее честные, в пиджаках и галстуках, космополиты с уже «протестантской» этикой. Если формулы покажут, что это выгодно, они умертвят Россию походя, обглодают до косточки — но через компьютеры, не пачкая рук. Этой проблемы просто для них уже нет — ибо нет уже для них ни Россий, ни Латвий. Но от нас зависит, чтобы это стало им невыгодным или опасным. Надо знать их формулы и делать ходы самим, не только дергаться на их ниточках. Но нет у них ни мистической силы, ни страстной ненависти. Успеем изменить ход дел до того, как нас обессилят необратимо — они же помогут нам подняться, тоже из выгоды.
Силу противникам России дает именно то, что они соединились в систему: политики с кулаками гориллы и разумом ребенка-дебила, бизнесмены — роботы монетаризма, буржуа-потребитель, для которого «пусть весь мир погибнет, а чтобы чаю ему всегда пить» — и наши демократы, попутчики всех этих духовных лидеров. И наше спасение не столько в беззаветной борьбе против каждой частной силы, сколько в расчленении системы, лишении ее того кооперативного эффекта, который и определяет ее силу. Эта система непрочна, и никакая великая идея, хоть бы и дьявольская, их не объединяет. Даже идеи-пустышки наших либералов уже иссосаны. А цена западной крови столь непомерно велика, что нестерпимы им уже и удары костыля голодного сомалийца. Они идут только на войны, «уговоренные» с жертвами. А мышление потребителя формируется в супермаркете. Тут контраст с русскими, которые сыты утопией, потрясающий. И чуть их прижмет — из системы выпадают целые куски.