Страница 8 из 61
Но начну с более простого случая — изданной в 1990 г. тиражом 400 000 экземпляров в издательстве «Советский писатель» книги И.А.Бунина «Окаянные дни». Потом, вероятно, были еще издания, но и этот тираж «накрыл» активную часть интеллигенции. Редко кто из политиков всех цветов в последние годы перестройки и после нее не помянул эту книгу как выражение мудрости и высокого чувства русского писателя-патриота. Чуть ли не истина о революции и первом годе советской власти, урок всем патриотам.
«Окаянные дни» — ценное свидетельство, оно бы очень помогло понять то время, если бы было воспринято хладнокровно. Но тот ореол, что создали вокруг книги авторитетные деятели культуры, превратил эту книгу в важное орудие разрушения страны — через помрачение сознания. Почему так получилось? Потому, что в русских жива еще старая вера в то, что высокое художественное Слово, дар Ученого или любой другой талант обладают святостью, благодатью. Через них не может приходить зло. А значит, носителям таланта, если они что-то заявляют в поворотные моменты народной судьбы, следует верить. Так и верили — академикам, певцам, актерам. И особенно — писателям.
Сами писатели не предупредили, что эта вера ложна, в ней много от идолопоклонства. Что писателем, как и всеми, движут страсти и интересы — и через них надо еще продраться к благодати Слова. Предупредить было нетрудно, требовалась лишь гражданская совесть. Достаточно было напомнить, что по одному и тому же вопросу противоположные позиции занимали равно близкие и дорогие нам Бунин и Блок (или Бунин и Есенин) — это видно из дневников самого Бунина. Значит, вовсе не связан талант с истиной, и никак нельзя верить писателю только потому, что мы очарованы его талантом.
Бунин изображает «окаянные дни» с такой позиции, которую просто немыслимо разделять русскому патриоту и вообще человеку, обладающему чувством справедливости. Ведь в Бунине говорит прежде всего сословная злоба и социальный расизм. И ненависть, которую не скрывают — прокаленная ненависть. К кому же? К народу. Он оказался не добрым и всепрощающим богоносцем, а восставшим хамом.
«В Одессе народ очень ждал большевиков — «наши идут»… Какая у всех [из круга Бунина] свирепая жажда их погибели. Нет той самой страшной библейской казни, которой мы не желали бы им. Если б в город ворвался хоть сам дьявол и буквально по горло ходил в их крови, половина Одессы рыдала бы от восторга».
Смотрите, как Бунин воспринимает, чисто физически, тех, против кого в сознании и подсознании его сословия уже готовилась гражданская война. Он описывает рядовую рабочую демонстрацию в Москве 25 февраля 1918 года, когда до реальной войны было еще далеко: «Знамена, плакаты, музыка — и, кто в лес, кто по дрова, в сотни глоток:
Голоса утробные, первобытные. Лица у женщин чувашские, мордовские, у мужчин, все как на подбор, преступные, иные прямо сахалинские.
Римляне ставили на лица своих каторжников клейма: «Cave furem». На эти лица ничего не надо ставить, — и без всякого клейма все видно…
И Азия, Азия — солдаты, мальчишки, торг пряниками, халвой, папиросами. Восточный крик, говор — и какие мерзкие даже и по цвету лица, желтые и мышиные волосы! У солдат и рабочих, то и дело грохочущих на грузовиках, морды торжествующие».
И дальше, уже из Одессы: «А сколько лиц бледных, скуластых, с разительно ассиметричными чертами среди этих красноармейцев и вообще среди русского простонародья, — сколько их, этих атавистических особей, круто замешанных на монгольском атавизме! Весь, Мурома, Чудь белоглазая…».
Здесь — представление всего «русского простонародья» как биологически иного подвида, как не ближнего. Это — извечно необходимое внушение и самовнушение, снимающее инстинктивный запрет на убийство ближнего, представителя одного с тобой биологического вида. Скажите, патриоты, это — не русофобия?
Теперь о патриотизме, который, якобы, был сосредоточен в сословии Бунина («белый идеал»). В «Окаянных днях» на каждой странице мы видим одну страсть — прихода немцев с их порядком и виселицами. А если не немцев, то хоть каких угодно иностранцев — лишь бы поскорее оккупировали Россию, загнали обратно в шахты и на барщину поднявшее голову простонародье.
Читаем у Бунина: «В газетах — о начавшемся наступлении немцев. Все говорят: «Ах, если бы!»… Вчера были у Б. Собралось порядочно народу — и все в один голос: немцы, слава Богу, продвигаются, взяли Смоленск и Бологое… Слухи о каких-то польских легионах, которые тоже будто-бы идут спасать нас… Немцы будто-бы не идут, как обычно идут на войне, сражаясь, завоевывая, а «просто едут по железной дороге» — занимать Петербург… После вчерашних вечерних известий, что Петербург уже взят немцами, газеты очень разочаровали… В Петербург будто бы вошел немецкий корпус. Завтра декрет о денационализации банков… Видел В.В. Горячо поносил союзников: входят в переговоры с большевиками вместо того, чтобы идти оккупировать Россию» и т.п.
А вот из Одессы: «Слухи и слухи. Петербург взят финнами… Гинденбург идет не то на Одессу, не то на Москву… Все-то мы ждем помощи от кого-нибудь, от чуда, от природы! Вот теперь ходим ежедневно на Николаевский бульвар: не ушел ли, избави Бог, французский броненосец, который зачем-то маячит на рейде и при котором все-таки как будто легче».
Читаешь все это и вспоминаешь, как наша патриотическая оппозиция, представляя белых носителями идеала государственности, поносила советскую власть, которая в том феврале лихорадочно собирала армию, чтобы дать отпор немцам. А ведь синеглазый рабочий, воплощающий в записках Бунина враждебный ему окаянный «красный» идеал, выразил самый нормальный патриотизм, сказав призывавшим немцев буржуям: «Раньше, чем немцы придут, мы вас всех перережем».
И еще одно прискорбное свойство антисоветской элиты отразил Бунин — неспособность признать масштаб революции как разлома всего народа. Удивительное отличие от его оппонентов из «простонародья». Те, вступая в разговоры с хозяевами прошлой жизни, предъявляют им обвинение не как личностям, а как выразителям общественного явления — такие эпизоды проходят через всю книгу. Бунин же переводит на себя и возмущается — ведь он лично такой гуманист:
«Встретил на Поварской мальчишку солдата, оборванного, тощего, паскудного и вдребезги пьяного. Ткнул мне мордой в грудь и, отшатнувшись назад, плюнул на меня и сказал: «Деспот, сукин сын!».
Оскорбившись, Бунин вспоминает, как он в 1915 г. по-отечески отнесся к горничной, а в 1916 г. дал рубль бабе, которая привезла ему телеграмму (вместо положенных 70 копеек). И после этого его называют деспотом!
Он бы лучше вспомнил, что писал побывавший в голодающих деревнях Лев Толстой: «Перед уходом из деревни я остановился подле мужика, только что привезшего с поля картофельные ботовья… «Откуда это?» «У помещика купляем». «Как? Почем?» «За десятину плетей — десятину на лето убрать». То есть за право собрать с десятины выкопанного картофеля картофельную ботву крестьянин обязывается вспахать, посеять, скосить, связать, свезти десятину хлеба». [Десятина — это гектар].
Тогда же Толстой сделал очень тяжелый вывод (видимо, преувеличенный, но делающий понятными слова паскудного мальчишки-солдата): «Вольтер говорил, что если бы возможно было, пожав шишечку в Париже, этим пожатием убить мандарина в Китае, то редкий парижанин лишил бы себя этого удовольствия. Отчего же не говорить правду? Если бы, пожавши пуговку в Москве или Петербурге, этим пожатием можно было бы убить мужика в Царевококшайском уезде и никто бы не узнал про это, я думаю, что нашлось бы мало людей из нашего сословия, которые воздержались бы от пожатия пуговки, если бы это могло им доставить хоть малейшее удовольствие. И это не предположение только. Подтверждением этого служит вся русская жизнь, все то, что не переставая происходит по всей России. Разве теперь, когда люди, как говорят, мрут от голода,… богачи не сидят с своими запасами хлеба, ожидая еще больших повышений цен, разве фабриканты не сбивают цен с работы?».