Страница 75 из 88
В этой истории Петр, несомненно, относился к внесению богатства в общественную казну как к добровольной акции (пока цель вклада не была объявлена) — или же, возможно, для вклада предназначалась лишь часть индивидуальной собственности. Как бы то ни было, нам сообщают, что «все, кто веровали, имели все сообща, и они продали свои пожитки и вещи и разделили на всех, постольку, сколько кому требовалось» (II, 44–45). И снова: «множество тех, кто веровал, были как одно сердце и одна душа; и ни один из них не сказал, что все, чем он владеет, есть его собственность, но что все их вещи — общие» (Акты, IV, 32). Отсюда очевидно, что практика ессеев и христиан в отношении общественной казны совершенно аналогична, и дух, отраженный в рукописях обеих групп в отношении общего фонда, — один и тот же. Практика общественной казны выражала братство, единство, единодушие; вся жизнь должна была носить общественный характер, в мире и гармонии «уверовавшие» должны были идти плечом к плечу, причем каждый должен был искать не личную выгоду, а общую.
У обеих групп существовало правило, согласно которому, если к одному из братьев имелись претензии, их сначала нужно было высказать лично, а уж затем в присутствии троих (иногда двоих) свидетелей. Если же и после этого обвинение не отпадало и не удавалось прийти к соглашению о том, как следует выходить из ситуации, то спорящие стороны и свидетели должны были предстать перед общим собранием «множества» для окончательного рещёния вопроса. Только «множество» было наделено правом объявить бойкот. Это правило, называемое иногда correptio fraternal, является, насколько известно, отличительной особенностью ессейских сект и христиан.
Обе группы практиковали обряд крещения. Неизвестно, правда, совершали ли христиане ежедневное ритуальное омовение, как в кумранской общине, неизвестно также и другое: практиковали ли секты ессеев в других местах этот ритуал в том же виде, что и в Кумра-не. Встречающиеся различия в субординации не влияют на основной принцип этого ритуала, символизирующего «покаяние, ведущее к отпущению грехов» и решимость «жить праведно». Тот же основополагающий смысл обнаруживается в крещении Иоанна. Во всех этих случаях подвергнутые крещению допускались в общину, которая ожидала прихода мессии.
И здесь у ессейских сект и христиан также наблюдался общий принцип. «Помазанник», чьего появления они ожидали, был тот, с кем они уже имели некую связь через таинство. Христиане ожидали, что «помазанником» явится Иисус; был ли мессией ессеев их Учитель Справедливости, утверждать нельзя. В случае христиан вообще речь шла об одном мессии; согласно Свиткам, монахи Мертвого моря ожидали двоих. Однако вполне возможно, что двое постепенно слились в одного либо еще в процессе ожидания у кумранцев, либо в ходе ассимиляции верований предшественников христианами.
И секты ессеев, и христиане считали себя людьми «Нового Завета». В случае христиан-иудеев речь шла о Синайском Завете, о возврате к Закону Моисея; именно так обстояло дело в кумранской секте и у ессеев. Павел же фактически отринул требования Моисея, чтобы облегчить формирование нееврейской церкви.
Священная трапеза кумранских сектантов была очень близка раннехристианскому таинству Вечери Господней. На первый взгляд у ритуала кумранцев имеется любопытное отличие, которое состоит в «присутствии» на нем «помазанников» Аарона и Израиля, причем отсутствует прямое указание, следует ли считать их присутствующими физически или участвующими в трапезе в некоем мистическом смысле. Но поскольку естественно предположить, что монахи постоянно участвовали в этом ритуале, а не откладывали его до пришествия мессии, то, видимо, речь шла о мистическом подходе.
По мнению профессора Кросса, который вполне определенно считает символическое присутствие «помазанников» литургическим предвкушением мессиан-ского пиршества», это таинство «весьма сильно… напоминает будущую евхаристическую практику палестин-ской церкви».
Согласно Евангелию от Марка (XIV, 25), Иисус так оценивал значение Последней Вечери:
«Истинно говорю вам: Я уже не буду не пить от плода виноградного до того дня, когда буду пить новое вино в Царствии Божием». Иисус таким образом отожествлял себя с мессией, ожидаемым на священной трапезе у ессеев (ив его собственной общине?), и сообщал своим слушателям, что не будет более участвовать в священной трапезе в качестве причастника, но только явившись зримым мессией. В рассказе Павла об этой Последней Вечери Христа также прослеживается связь между трапезой и мессианским предвосхищением: «Ибо всякий раз, когда вы едите хлеб сей и пьете чашу сию, смерть Господню возвещаете, доколе Он придет» (I Кор., XII, 26).
Здесь мы встречаемся и с увековечиванием смерти мессии, и с предвкушением его возвращения.
В кумранской литургии сообщается, что «мессия Израиля возложит свои руки на хлеб; и, дав [или испросив?] благословение, все собрание общины разделит трапезу, каждый в соответствии с чином своим» (1-й свиток, поздний фрагмент). Неопределенность перевода части этой фразы связана с тем, что в рукописи здесь есть разрыв, и приходится вставлять недостающие слова, исходя из контекста. Если обратиться к описаниям Последней Вечери, приведенным в Новом Завете, то можно увидеть, что Иисус совершал практически тот же ритуал: «И когда они ели, Иисус, взяв хлеб, благословил, преломил, дал им» (Марк, XIV, 22). Отметим, что происходило это в ходе трапезы, то есть таинство соблюдалось во время реального приема пиши (а не символического); аналогично обставлялась эта литургическая процедура в Кумране.
Дальнейшие слова Иисуса, отождествляющие хлеб с его телом, а вино — с его кровью, также практически совпадают с литургией ессеев, с которой мы имеем возможность ознакомиться в письменном виде. Если мессии не присутствуют физически, то их нужно каким-то образом олицетворить. Возможно, их представляли священнослужители или кто-то из специально назначенных участников церемонии; последнее вполне вероятно, поскольку рука должна была быть протянута под благословение, после чего хлеб уже мог быть преломлен. Но, возможно, считалось, что никто не мог лично символизировать собой священного мистического присутствия — только хлеб, как таковой. В древности святость могла приписываться не только хлебу, но и любой пище, особенно такой, часть которой предлагалась богу (отсюда «благословение»). Но хлеб был постоянной составляющей рациона, более доступной, чем иные продукты питания, и вполне мог символизировать «пищу вообще». По этой причине (но не только по ней) он во многих местах являлся священной принадлежностью в таинствах различных культов.
В целом, представляется вполне правдоподобным, что хлеб олицетворял как мессий Аарона и Израиля в таинстве трапезы у кумранцев, так и более обобщенный образ мессии у ессеев. Что Иисус сделал (и, еделав, не вызвал особого удивления у этих людей), так это то, что отожествил себя с хлебом, который уже давно олицетворял мессию в священных трапезах, с которыми его ученики были прекрасно знакомы. Вместо того, чтобы сказать традиционное: «Хііеб сей представляет мессию Израиля», он сказал: «Это /представляет] тело мое», тем самым провозгласив себя мессией.
Возможно, впрочем, что тот, кто представлял мессию на священных трапезах у ессеев, говорил от его имени; в этом случае он мог говорить (от имени мессии): «Это тело мое», так что слова, услышанные от Иисуса его учениками, могли быть обычным ритуальным текстом, привычным для членов ордена ессеев.
Аналогичная история с вином («кровью» винограда), которое также было священным. Древние ничего не знали о химии ферментации (причем не только при брожении вина, но и при «чудесном» подъеме дрожжевого теста). Соответственно они воспринимали вино как «дар божий». Бог входил в них с вином и приводил их в восторг, вселяя в них пыл (или неистовство). Оргии, в которых первоначально реализовалось это магическое свойство вина, постепенно уступили место более сдержанному и торжественному ритуалу, в котором «вселение» бога сменилось «причащением» к нему, то есть на место магического пришло мистическое. В итоге в таинствах культов Средиземноморья «благословенное» вино стало олицетворением крови — и жизни — искупителя. Для кум-ранцев оно было кровью — и жизнью — мессий. Таким образом, мессии были со своим народом в виде хлеба — плоти и вина — крови. Посредством хлеба, который преломляли и съедали, и чаши, которая переходила от одного к другому, мессии проникали в самое жизнь причащающихся, одновременно соединяя их мистически.