Это наш дом

– Ну я за тебя искренне рад. А по мне так лучше сок выпить, чем непонятно из какой бочки налитую водку, да еще и без закуски.

– А ты конфетки бери, что перед взлетом дают. Накатил глоточек – и конфетку сразу. Хорошо-о-о-о-о. Сладенько. Хотя если конфетка с кислинкой, то лучше к такой брать коньяк. Коньяк, конечно, можно и так хлебать, но с лимончиком или конфеткой гораздо вкуснее получается. Можно еще оливкой его закусить или маслиной. Грибочек тоже ничего, маринованный. С грибочком, особенно если это груздь, можно и водочки пузырь легко придавить – с груздем даже паленка как дистиллированная роса пойдет. Все эти огурчики-помидорчики полный отстой, груздь – это тема во! Чесночка если еще раздавить к нему зубок, так и занюхивать классно выходит – от одного запаха сразу слюны полведра выступает и…

– Гнус, заткнись, пока мы тебя в своей слюне не утопили, – раздраженно донеслось из противоположного угла сарая.

– Угу. С раннего утра, гад, слипшиеся кишки дразнишь, – отозвались уже поближе.

– Это вам, барачным дистрофикам, тока на пользу – перед завтраком вам слюноотделение увеличиваю, – мгновенно отмазался Гнус. – Васильевич, вечная ему память, говорил, что местную халву без этих… как его… ну, мол, не усваивается без них жрачка вообще. Забыл…

– Ферментов, – угрюмо подсказал Андрей.

– Во! Точно! Без ферментов! Он говорил, что эти недоваренные крупы пережевывать надо получше, чтобы хорошо все перемешалось со слюной. Тогда, мол, усваиваются лучше и полностью. А без этого можно вообще не жрать – так и вылетает через дно непереваренным. Прапор вон жрет халву вообще не жуя, так я раз на его кучу посмотрел и чуть не зарыдал: можно опять лопать – что зашло, то и выпало. Зерна там всякие, травки – все лежит целое.

Прапор от желудочных разговоров тоже проснулся и голос подал немедленно:

– Мля, ну и наблюдательный же ты у нас! В следующий раз, как на дальняк пойду, тебе крикну – беги сразу следом и миску не забудь захватить с ложкой. Язва у меня! ЯЗВА! Жуй не жуй, а не переваривается у меня эта параша. Сам не знаю, почему не сдох до сих пор! Меня горячим кормить надо! Умник нашелся…

– Да ладно, Николаич, не обижайся. Тут все больные, у каждого свое…

– Язык у тебя больной. Всех перебудил.

– Так это не я, это Андрюха опять крик поднял. Я его сразу растолкал, а то было бы как в прошлый раз.

– Не знаю как там Андрей, я его не слышал. А вот твоя метла метет будто электрическая.

– Во-во! – опять из угла отозвался Лысый. – Тебе, Гнус, язык отрезать – всему коллективу огромная польза будет. Да еще и Прапору радость получится – бульончик язвеннику из языка наварим. Язвенникам бульон первое лекарство.

– Ну спасибо, нашли позитивную тему! Чуть что, так сразу Гнус!

Обидевшись на весь белый свет, Гнус завернулся в солому с головой. Андрей, поняв, что засыпать уже бессмысленно, уселся, принялся пятерней вычесывать мусор из спутавшихся волос. Голова чесалась немилосердно – будто миллиард вшей завелся. Паразитов, к счастью, здесь не было, да и вряд ли насекомые поселятся на шевелюре, которую уже два года не мыли, – побрезгуют. Хорошо кошкам, эти заразы вообще без водных процедур обходятся. А человеку куда деваться? Народ в сарае уже не спал, но подниматься следом за Андреем никто не торопился. Ловят последние минуты дремоты перед подъемом, да и вообще, давно привыкли без нужды лишний раз не шевелиться – меньше сил уходит.

Прапор, он же Прапорщик, или попросту Виктор Николаевич, самый старый из обитателей сарая, видимо, жаждал общения. Внимательно наблюдая за тем, как Андрей пытается привести шевелюру в порядок, он поинтересовался:

– Чего это у тебя лицо стало такое задумчивое? Андрюш, какая-то у тебя нездоровая печаль. Сны плохие опять достают?

– Да не, Николаич, нормально все. Задумался я просто. Разной ерундой голову забиваю. Лишь бы о пожрать не думать.

– Это да, а то все разговоры вечно крутятся вокруг этой злободневной темы… А о чем же ты сейчас думал? Уж сильно серьезное лицо у тебя было, будто у профессора.

– Да ни о чем… так… Вот смотри: у нас тут одиннадцать человек осталось.

– Девятнадцать. Еще восемь баб в своем сарае.

– Их не считаю, я про наших только. Вот есть среди нас хоть один, кто в тюрьме или зоне сидел?

– Хач сидел, и сидел серьезно. Он вечно законника из себя строил, хотя по жизни шестерка явная; Нос тоже срок отмотал, правда, по мелочи вроде бы, да и пальцы вообще не гнул.

– Носа при запуске убило, при самом первом, месяца через два, как мы сюда попали. Шар тогда накрыл дно карьера, в котором он прятался. Хач тоже еще первой зимой простудился и сгорел от жара. Я про тех, кто сейчас остался.

– Не, вроде нет таких. Может, правда, Киркоров наш сидел. Он-то о себе мало рассказывает.

В сарае дружно захохотали все обитатели, даже Киркоров изобразил нечто похожее на радостную улыбку. В день, когда они сюда попали, при неудачной посадке самолета бедняге не повезло. Он выжил, несмотря на изуродованную шею, но голоса лишился. Вероятно, повредило голосовые связки – раны у него тогда были серьезные, непонятно, как вообще копыта не отбросил. В общем, дар речи у него был потерян полностью – никто с того дня от него не слышал ни единого слова. Надо сказать, это не мешало ему занимать в коллективе уважаемое положение – несмотря на пережитые ранения, он, пожалуй, был самым выносливым и сильным из уцелевших. А то, что при всех своих несчастьях он не потерял чувство юмора, лишь добавляло ему уважения. Что с юмором у него все обстояло в полном порядке, выяснилось в один из первых дней, когда ныне покойный Хач агрессивно поинтересовался у кашляющего кровью чуть живого пассажира, как его следует называть:

– Эй, ты, с золотым голоском: ты там живой еще? Тебя как звать-то?

Тот, с трудом приподнявшись, расчистил солому с пола, веточкой на земле нацарапал «Киркоров». У назойливого Хача больше вопросов не было.

Насколько Андрей помнил, это была первая шутка в истории их злоключений – до этого ему здесь не доводилось вообще смех слышать, а уж дружный смех и подавно.

Правда, сам Андрей ни разу так немого не называл, только коротко – Кир. Да и не только Андрей.

Прапор между тем не унимался:

– А чего ты о сидельцах спрашивал?

– Да так… Вот посмотри сам: среди нас уголовников, получается, вообще нет. И не было, если не считать Хача, да и тот бледная карикатура на карманного воришку. Ты, Николаич, механик хороший, специалист по тяжелой технике, по сути, офисный механик, летел разбираться по рекламациям на бульдозеры. Я электронщик изначально, а потом бизнесмен мелкосредний – с криминалом дел никогда не имел. Гнус наш вообще студент-гуманитарий из университета, а Декан и есть декан – из строительного института. На кого ни посмотри, все, как один, приличные люди. Но по сути все мы сейчас сидим уже второй год. Наши надзиратели с нами не общаются, модели поведения не навязывают. Им лишь бы мы работали и не убегали, ну за драку еще могут поколотить. Вот и все их требования. Уголовников среди нас тоже нет: «воспитывать» на уголовный лад нас некому. И что мы имеем в итоге? Мы дружно стали закоренелыми арестантами или, по крайней мере, пытаемся ими казаться. Переняли жаргон, терминологию, образ мышления – и все это без малейшего внешнего давления. И без причин. Вот принято так себя вести за решеткой, вот и ведем себя так. И причем в массе ведь мы люди неглупые, понимаем, что бред это. Со стороны послушать некоторые наши разговоры, так чуть ли не извиняемся друг перед другом за этот спектакль. Я уж молчу о том, как фальшиво иногда выходит. Странно слышать, допустим, от интеллигентного редактора иллюстрированного журнала фразы в духе: «Господа, как только эти носилки дотащим, я сразу на дальняк рвану, а то рыжий друг мне прямо здесь очко рвать начнет».

– Угу, – кивнул Прапор. – Вот и пойми, что было первым – яйцо или курица. Мы ведь первоначально друг друга по именам, а то и отчествам звали. А теперь?