Страница 6 из 95
— Пиши, писец, что допрашиваемый сознается в святотатстве.
— Но, святой отец, я не могу относить это к себе!
— Неужели? — притворно удивился тот. — А не припомнишь ли ты свое посещение мастерской почтенного художника, работающего над украшением одного из храмов?
— Если вы имеете в виду мою оценку того, что я увидел в этой мастерской, то мое сравнение было не с лицом Богоматери, а с кощунственным его изображением, которое я с возмущением там увидел. Инквизитор вздохнул.
— Жаль, что ты посвящаешь себя сомнительному врачеванию, а не служишь в трибунале Святой Инквизиции. Очень уж ты ловко оперируешь фактами, поворачивая их в выгодную сторону.
— Я думаю, святой отец, что вы оговорились… Инквизиция, как я понимаю, служит Истине, и только ей.
— Выйди! — яростно закричал Инквизитор маленькому писцу. Тот исчез, словно его и не было, а Нострадамус сказал:
— Я приношу свои извинения, святой отец, неверно истолковав вас…
— Довольно, — оборвал Инквизитор. — Я вовсе не собираюсь учиться у тебя софизмам. Монахи проводят, а вернее — выпроводят тебя отсюда, но помни, что мы будем пристально следить за твоим искусством, граничащим с колдовством.
Нострадамус покидал Тулузу с полной уверенностью, что отнюдь не убедил Великого Инквизитора в своей невиновности, а, напротив, вдохновил его на преследование. «Теперь он будет контролировать каждый мой шаг, а смерть больных чумой или их выздоровление — все равно будет толковаться применением «колдовских чар», — слушая шум колес своей неказистой кареты, думал он.
Тем временем они въехали в тот самый, пользующийся дурной славой лес. И эта слава не замедлила сказаться.
Карету окружила ватага бородачей, которые стащили возницу с козел и, открыв дверцу, потребовали, чтобы господин граф облегчил свой кошелек и добром отдал все свои ценности.
— Я вовсе не граф, а всего лишь врач, пытающийся облегчить участь больных чумой.
— Чем же ваша милость может облегчить их участь, если чума, как известно, безжалостна… в отличие от нас, лесных волков, которые, получив от проезжающих дань, отпускают их с миром, разумеется, если те не лезут в драку.
— К сожалению, у меня нет никаких ценностей. Я не беру денег с заболевших чумой, хотя пытаюсь помочь им содержимым этой шкатулки.
— Шкатулка! — взревел один из бородачей. — Это как раз то, что нам и надобно. Вылезайте, ваша милость, отдайте нам шкатулку, а сами идите в лес.
— В шкатулке только ароматные пилюли для больных чумой. И зачем мне идти в лес?
— Докажите, что вы врач. Не сможете — пеняйте на себя.
Доказывать свое врачебное искусство Нострадамусу пришлось, оказывая помощь раненому. После того как ему стало лучше, разбойники, верные своему слову, позволили доктору ехать дальше, дав в провожатые одного из своих молодцов.
Он сидел вместе с Нострадамусом в карете и высовывался в окошко всякий раз, как на дороге показывалась очередная группа разбойников. Увидев своего, они пропускали карету дальше.
Пока так пробирались через лес, провожатый рассказывал доктору, как он попал к «лесным волкам». Это случилось после того, как землевладелец господин Флоренвилль непомерной арендной платой разорил его крестьянское хозяйство. Стало нечем кормить семерых детей, тогда он и пошел на «заработки» в лес.
— Сила, ваша милость, — закончил он, — и хребет, и палец ломит.
— Я сочувствую тебе, — вздохнул Нострадамус. — А вот у вас сострадания не оказалось, когда вы отняли у меня шкатулку с лекарством для опасно больных.
— Что делать? Так заведено. Каждый проезжающий через лес должен что-то отдать. Вот и взяли шкатулку, благо она приятно пахла. Верно, вожак припас ее для своей подружки. Она из деревни часто прибегает в лес. Любовь у них! — закончил разбойник, проводив карету до конца леса, вылезая из нее и захлопывая за собой дверцу.
Мишель прибыл в Ажен к вечеру и, выйдя из кареты, взбежал на крыльцо своего дома. Навстречу ему уже спешила его жена, Женевьева. Слезы радости текли по ее прекрасному лицу. Обнявшись, они вошли в дом, спеша посмотреть на своих малюток, которые еще не заснули.
Нострадамус был счастлив. Прижимая к себе сынишку Жана, нагнулся к постельке прелестной крошки Жанны, которая протягивала к нему свои теплые маленькие ладошки.
Дети так названы были в честь дяди отца по материнской линии, Жана де Сен-Реми, заботы которого Нострадамус помнил с детства и был ему обязан своими начальными знаниями латыни и математики.
Готовясь к отдыху после долгой утомительной дороги, Нострадамус вспомнил о своей шкатулке, оставленной в лесу для укрепления «разбойничьей любви»…
Ранним утром он был поднят с постели сильным стуком в дверь.
Прибежал соседский мальчик позвать доктора скорее прийти в их дом. Отец и мать его умирают, завернулись в белые простыни, как в саваны. Их сильно лихорадит, бьет от дрожи.
Нострадамус торопливо оделся и направился к больным. По дороге он спохватился, что не взял с собой пилюль, и опять с горечью вспомнил об отнятой шкатулке.
Одного взгляда на больных ему, много времени проведшему в очагах, где вспыхивала чума, было достаточно, чтобы определить, что она пожаловала теперь и в их городок Ажен.
Тяжело было сидеть около завернувшихся в белые простыни умирающих людей, оставляющих четверых беспомощных детей, старший из которых прибегал за врачом. Но и пришедший Нострадамус был также сейчас беспомощен для задыхающихся в агонии жертв чумы.
Как он и предполагал, четверо осиротевших детей тоже слегли. И им тоже ничем не удалось помочь, хоть он проводил все свое время у постелей больных детей. Как ни пытался он обезопасить и свою семью, но через пару дней жена уложила в постель зябнущих, а потом запылавших огнем чумы детей.
С горечью он вспомнил Инквизитора, который теперь может торжествовать, ибо подозреваемый в колдовстве врач бессилен даже для своих горячо любимых малышей! Дети умерли один за другим, а вслед за ними слегла и Женевьева. Нострадамус с ужасом видел, как обострились черты ее красивого лица, из молодой женщины она словно бы превращалась в старушку.
Хоронил Мишель Нострадамус всю семью свою разом, идя за телегой, на которой стоял просмоленный гроб и два вымазанных дегтем гробика.
Он шел, не видя ничего вокруг, а горожане смотрели на него и перешептывались:
— Какой же он врач, если не уберег даже своей семьи? Как же теперь ему можно доверять?
И не слышно стало больше стука в дверь несчастного доктора.
А он ночами сидел около опустевших кроватей и недвижно смотрел на колеблющееся пламя свечи. Нестерпимая боль утраты и сознание своей никчемности охватили его. Чума оказалась сильнее. Все мысли свои он сосредоточил на этом всеобщем несчастье.
Он почувствовал головокружение, потом озноб и подумал, что вот, кажется, очередь дошла и до него самого.
Пламя свечи мерцало перед ним. И ему показалось, что видит он в нем белые простыни, в которые, как в саваны, завернуты были все его недавние пациенты. Он помотал головой, силясь отогнать видения, думая, что начинаются характерные для чумы бред и галлюцинации. Однако видение не только не исчезало, но становилось все явственнее. Вот он уже различает чистое и просторное помещение с непонятными колбами, горелками и незнакомыми приборами. А саваны оказались просто белыми халатами, надетыми на почтенных с виду мужчин с аккуратными бородками. Они о чем-то разговаривали друг с другом, и Нострадамус странным образом понимал их искаженный французский язык.
Один из привидевшихся ему людей назвал другого мэтром и сказал:
— 1894 год войдет в историю медицины, как и ваше имя, доктор Иерсен. Как имя человека — победителя Чумы!
— Дело еще не закончено, — ответил доктор Иерсен. — Мы только нашли возбудитель, но предстоит еще создать средство против него. Мы знаем, что возбудитель чумы передается такими насекомыми, как блохи, которые, укусив больного, переносят зараженную кровь здоровому. Мы должны создать сыворотку, и, как я уже говорил раньше, приготовить ее надо из крови больных.