Страница 25 из 41
Что бы он сделал на месте налетчиков? Сам он, наверное, обязательно взял бы письмо сегодня. Брать его четвертого, а тем более пятого как будто поздновато. Но деться некуда, теперь он уже напрочь привязан к этому стеллажу, самым настоящим образом привязан.
В двенадцать позвонил Семенцов. Ровнин сразу узнал его голос, низкий, сухой, почти без посторонних оттенков:
— Андрей Александрович? Здравствуйте, Иван Константинович беспокоит.
— Здравствуйте, Иван Константинович. Слушаю вас.
— Насчет ремонта, о котором вы просили, все в порядке. («Дополнительное наблюдение за общежитием установлено».) За марочки спасибо, редкие, в каталогах их нет. («Письмо с отпечатками пальцев получил, всесоюзному розыску они неизвестны».) Что, с мастером увидеться вам так и не удалось? («Того, кто положил письмо, вы упустили?»).
— Да. Не дождался он меня, беда просто. («Упустил. Положивший письмо ушел до того, как я появился у стеллажа».)
— Было светло? («Предполагаете, что он вас раскрыл?»)
— Да так, серединка наполовинку. («Точно не знаю».)
— Вы сами свет не включали? («Вы ничем не могли себя обнаружить?»)
— Что вы, Иван Константинович!
— Ладно. Зато открыточка ваша просто загляденье. («Перехваченное письмо считаю чрезвычайно важным».) Андрей Александрович, у меня тут приятели скоро соберутся, так что позванивайте. Не забывайте старых друзей. («Скоро предстоит серьезная операция, поэтому прошу постоянно поддерживать со мной тесную связь».) До свиданья. Был рад.
— Конечно, Иван Константинович. Всего доброго. («Буду постоянно держать вас в курсе событий».)
Утром, как только Ровнин проснулся и вышел в прихожую, он первым делом посмотрел на стеллаж, чтобы убедиться, что письмо «Пурхову В.» лежит в ячейке нетронутым, плашмя, вверх адресом, так, как он его оставил. Пока тетя Валя не сняла запор, он быстро сходил в туалет, умылся и сел за стол. После первой почты Ровнин поймал себя на том, что думает сейчас только об одном: что вполне могли выявить себя и засветиться те, кто дежурит в переулке. Судя по Семенцову, народ у него опытный, и быть такого не должно, ну а вдруг? Ровнин попытался представить себе, как они вообще это делают, как они скрыты, а главное, как держат вход. Если подвижно, да еще если кому-то из них вздумается ходить по улице Плеханова, изредка сворачивая в переулок, тогда все, полный конец, пиши пропало. Поразмыслив, он все-таки решил, что они этого не сделают; наверняка тихо заняли скрытые точки. Но и в этом случае их помощь может быть очень ограниченной. Что, если придет кто-то им неизвестный? Они и ухом не поведут; ведь «пришлые» в эти дни так и мелькают. Заходят, спрашивают кого-то, оставляют документы, проходят в комнаты. С другой стороны, это хорошо: больше надежды, что те, кого ждет, рискнут взять письмо, воспользовавшись этим. Ладно, что там ни думай, его дело сейчас телячье — ждать. А когда придет время — действовать.
В двенадцать пришла тетя Поля. Подождав, пока уйдет сменщица, она посмотрела на него и вздохнула. Взгляд этот был со значением, и в ее глазах Ровнин прочел, что она понимает его состояние. Понимает, что он неспроста третьи сутки сидит за столом и чего-то ждет.
Сам Ровнин, будь его воля, дополнительного бы наблюдения за общежитием не ставил. Потому что теперь тут даже легкого облачка не нужно, достаточно случайной пылинки. Но ясно, почему Семенцов рассуждает по-другому. Ведь за все, что бы ни случилось, отвечать будет он. Время — начало первого, и надо ждать четырех часов и оживления у стеллажа. Если они не взяли письмо вчера, то сделают это сегодня днем, в крайнем случае завтра. Но верней всего они сделают это сегодня. И опять он подумал: сделают, если он их не спугнул. Если, дойдя по переулку до улицы Плеханова и обратно, он не раскрыл себя. Наблюдая за прихожей, Ровнин в который уже раз попытался вспомнить, как именно он шел.
Как именно. В прихожей же пока оживление, затишья теперь не будет. Занятия давно отошли в прошлое, идут экзамены. Движение в обе стороны, хоть и редкое, но непрерывное. И пришлых появлялось уже немало, целых шесть человек; правда, утешение, что он всех их знает. А из своих к стеллажу подходила только Лена Клюева, и все. Наблюдая за входящими и выходящими из прихожей, Ровнин сейчас пытался восстановить в памяти весь свой путь по переулку, шаг за шагом. Шел он как будто по всем правилам, в меру медленно и непринужденно. К тому же всю дорогу он хорошо видел, что парень в желтой клетчатой рубашке ни разу не обернулся. Правда, троллейбус, который отошел от остановки, как только Ровнин завернул за угол, был переполнен. Значит, если кто-нибудь, допустим, захотел бы, то вполне мог внимательно рассмотреть его, только что вышедшего и остановившегося на углу. Нет, для засветки этого мало. Мало, ведь не знали же они, кто он, не знали, потому что иначе просто не положили бы в стеллаж письмо.
А может быть, клетчатая рубашка здесь вообще ни при чем? Может быть, синяя куртка сразу же спряталась?
Начало четвертого. Сейчас должна подойти Лиза. Ровнин непрерывно ощущал локтем пистолет под мышкой и отделаться от этого ощущения, забыть о пистолете никак не мог. Должна подойти Лиза, а значит, и Ганна. А что, если у того, кто придет за письмом, тоже пушка? Конечно, нет сомнения, что он вытащит свой пистолет быстрей. Но приятного в любой схватке здесь, в пансионе благородных девиц, будет мало.
Значит, клетчатая рубашка могла вообще здесь бить ни при чем. Парень в синей куртке, положившей письмо, мог и не идти к улице Плеханова. А сразу же зайти в один из дворов и оттуда уже наблюдать за входом в общежитие. Скажем, поднявшись на чердак. Или просто остановившись на лестничной площадке. И увидеть, как он, Ровнин, выйдет из двери, двинется к углу и вернется назад.
Лиза. Вошла, кивнула ему и сразу же, легким привычным движением сдвинув сумку набок, стала раскладывать письма. Где же Ганна? Вот она. Остановилась в прихожей, не посмотрев в его сторону. С ней две девушки, он их хорошо знает: Вика Реус и Марьяна-Ермакова, обе с последнего курса. Живут в пятнадцатой комнате. Там же, где Люся Савченко и Лена Клюева.
Если все происходило именно так, если парень в синей куртке не пошел по переулку, а сразу же скрылся в одном из дворов, то они настороже. Все, о чем он думает, выглядит очень уж строго, совсем строго. Но в принципе — что им может помешать все время быть настороже? Что им мешает быть настороже, даже если кругом тихо? Что? Да ничего; а если они настороже, то он своим медленным проходом, неторопливой прогулкой туда и обратно вполне мог вызвать у них подозрение; еще как мог.
Лиза ушла. Ганна вместе с девочками просмотрела письма. Ничего нового нет, и она прошла мимо него, поднявшись наверх.
Ладно; даже если он и засвечен, даже если они в этот раз за письмом не придут, ему ничего другого не остается, как ждать; ждать спокойно, сосредоточенно, не отвлекаясь. Он попытался еще раз вспомнить всех шестерых «пришлых». Каждого из них он знает, это парни лет восемнадцати — двадцати, они много раз уже приходили в общежитие раньше. Хорошо, что кроме этих шестерых, никто из пришлых в общежитии пока не появлялся — иначе они отвлекли бы его внимание.
Наблюдая за тем, как девушки, подходя к стеллажу, наспех перебирают письма, Ровнин подумал, что у налетчиков, помимо стеллажа, вполне может быть и какой-то другой способ связи. Скажем, телефон, посредник или что-то еще. Вариантов может быть много, хотя, правда, все они были бы хуже стеллажа. Стеллаж выбран точно: для спокойной и обстоятельной наводки, для того, чтобы при этой наводке не высвечивать адреса и фамилии. Не высвечивать, и в то же время иметь возможность обстоятельно, подробно, на бумаге, может быть, даже с планом, изложить суть дела. Поразмышляв, он подумал, что будь он на их месте, то исключил бы напрочь личные встречи для связи. Если они действительно серьезная преступная группа и хоть что-то соображают, то должны как черт ладана бояться личных встреч. Может быть, он сейчас и преувеличивает их интеллект, но пусть — хуже не будет. Потому-то если у них, скажем, есть личные встречи с кем-то из Госбанка, то выйти по ним на кого-то из этой группы ОУРу будет довольно легко.