Страница 11 из 45
Она пошла за Виктором в переднюю — проводить. Мать за их спинами демонстративно громко затарахтела посудой и задвигала по комнате стульями. Но никаких нежных объяснений в передней не происходило. Уже стоя на пороге, Виктор неожиданно обернулся и сказал:
— Ну, не могу я тебе врать! Стоит в твои глаза посмотреть, и… Слушай, списали меня из училища.
— Как это списали?
— Ну исключили! Формулировка за недисциплинированность.
— Витя! — Она в ужасе смотрела на него. — И что же будет?
— А ничего не будет! Пойду бродяжить по свету. Я же странник по натуре, а ты и не знала? Альбатрос морей! Завтра айда на вокзал и — в Мурманск! Наймусь на какой-нибудь траулер или лесовоз, а там… шуми-шуми, свободная стихия, волнуйся подо мной, угрюмый океан!
В общем, очень долго на ступеньках лестницы пришлось уговаривать его не принимать опрометчивых решений, поостынуть и, уж во всяком случае, завтра обязательно прийти, чтобы еще раз потолковать на свежую голову. Он согласился,
Ни в какой Мурманск он, конечно, не уехал, прожил с неделю в Москве (не считая короткой отлучки в Ленинград) и все это время ходил за нею, как привязанный: встречал у ворот мединститута, сопровождал в анатомичку, в студенческую столовую и, ожидая ее, безропотно мок под дождем у дверей. (Да, вот как удивительно переменились их отношения!) Но характерно, что он ни разу не заговорил с нею о любви. Наверное, считал, что пока еще не время. Да ведь он признавался в любви каждый раз, когда называл ее по имени. Никто и никогда не произносил ее имя так бережно и ласково, как-то по-особому проникновенно: Нинушка!
В последний вечер перед отъездом он сказал:
— Итак, я решил, Нинушка!
— Что ты решил?
— Возвращаюсь в Севастополь. Буду проситься обратно.
— А примут?
— Ну, я же съездил на два дня в Ленинград, ты ведь знаешь, побывал в управлении ВМУЗов.[2] Примут! — добавил он с присущей ему самоуверенностью. — Если я решил, значит, все! Пожалуйста, не волнуйся за меня!..
Она проводила его на поезд.
Стоя на ступеньках вагона, он задержал ее руку в своей и сказал:
— Жаль, не февраль сейчас. Привез бы тебе в подарок ветку алычи.
Минуту или две они стоили так — он на ступеньках вагона, она на перроне — и молча улыбались друг другу.
Он быстро перегнулся к ней, держась за поручни. Наверное, хотел ее поцеловать. Но было уже поздно — вагоны двинулись, поезд набирал ход.
А через несколько дней из Севастополя пришла телеграмма: «Восстановлен».
Не повезло! Ужасно как им не повезло! Почему они разминулись весной тысяча девятьсот сорок второго года? Они же могли и не разминуться…
Когда весной тысяча девятьсот сорок второго года ее направили в один из госпиталей, размещенных в Поти, она, естественно, стала расспрашивать моряков о Викторе — знала, что он по окончании училища остался на Черноморском флоте.
Оказалось, что Виктор служит в отряде флотских разведчиков. Кто-то сказал ей, что сейчас он командирован ненадолго в Севастополь.
Ей вскоре удалось попасть туда на транспорте предназначенном для раненых, которых должны были эвакуировать из осажденного города.
В Севастополе она провела около суток, причем большую часть времени — в штабе Севастопольского оборонительного района. Размещался он в штольне, которую вырубили в крутом скалистом склоне, а потом пристроили к ней бункер с толстыми стенами и потолком.
С непривычки разболелась голова в этой тесноте и духоте, хотя вентиляторы вертелись как одержимые.
— Возьмете раненых и ночью живехонько из гавани как пробка из бутылки! — сказали ей. — У нас тут не принято задерживаться.
Подчеркнуто небрежно, стараясь, чтобы не задрожал голос, она справилась у дежурного по штабу о лейтенанте Колесникове.
Ей ответили, что лейтенант находится на выполнении задания.
— Скоро ли он вернется в Севастополь?
— Да как вам сказать, товарищ военврач… Может, стоило бы его и подождать. Но ведь вы с транспортом раненых, значит, торопитесь, ночью уйдете обратно в Поти.
— А если Колесников вернется до ночи?
— Непременно передам, что вы спрашивали его.
Она перевела дух.
«Он жив, это главное. Иначе мне сказали бы о его смерти, а не об этой загадочной командировке. А если по-военному говорить, то был жив на сегодняшнее число, на такой-то час».
…Тишина внезапно разлилась над ночным Севастополем.
Начальник эвакуационного отделения сверился с часами:
— Точно — двадцать четыре ноль-ноль, — сказал он. — Объявляется перерыв до четырех ноль-ноль. Фашисты отправились шляфен. За это время, доктор, вам надлежит все исполнить. Не только закончить погрузку, но и успеть как можно дальше уйти от Севастополя. Таковы здешние порядки.
Транспорт с конвоем должен выйти не позже чем за два часа до рассвета. Это единственный шанс. Подобно кошке у щели, немецкая авиация сторожит выход из гавани.
Такая неправдоподобная тишина разлита вокруг, что даже не верится. Только весной в лунные ночи бывает подобная тишина. Но ведь теперь как раз весна и луна во все небо.
Забежать в штаб еще раз не хватило времени. Неужели же она так и уедет, не повидавшись с Виктором?
Она решила позвонить в штаб с причала:
— Алло! Штаб? Скажите, вернулся лейтенант Колесников?
Но что-то пищало в трубке, щебетало, свистело. Быть может, второпях она назвала не тот номер? Потом в телефонные шумы ворвался начальственный голос, требовавший ускорить высылку на пост номер три каких-то макарон утолщенного образца.
— Пора, доктор! — сказал начальник эвакуационного отделения.
Стиснув зубы, она положила трубку на рычаг…
Расталкивая форштевнем воду, транспорт медленно вытягивается из гавани. Впереди и позади — корабли конвоя. Идут друг за другом, как по ниточке.
Огни погашены, иллюминаторы задраены. Только на мостике гигантским светляком висит картушка компаса под козырьком. Все напряжены предельно, как бы оцепенели в ожидании. Пулеметчики и зенитчики, сидя на своих седлах, глаз не сводят с неба.
И все дальше, все невозвратнее уплывает берег. Издали Севастополь выглядит как груда камней. Лишь кое-где раскачиваются между камнями языки пламени и тлеют уголья.
Спустя час или полтора она снова поднялась на палубу из трюма, где лежали раненые, — всего на несколько минут, чтобы подышать немного свежим воздухом.
Блестки на черной глади переливаются, мерцают. Трудно смотреть на море из-за этих блесток. Щемит глаза, забивает слезой.
Стоя на борту транспорта, согнувшись в три погибели в своей насквозь продуваемой шинелишке, она думала о том, что любила Виктора всегда, и только его, одного его! Любила в Крыму и потом в Москве, вернувшись из Крыма. Любила даже после того, как вышла замуж. Только Виктор был ей нужен. А тот, другой, не нужен.
Но чтобы до конца понять это, понадобились полгода войны и одни сутки пребывания в осажденном Севастополе…
Тлеющих угольев во мраке уже не видно. Впереди неуклюже переваливается с волны на волну один из военных кораблей, охраняющих транспорт. Мерно вздымается и опадает искрящееся ночное море.
До Поти еще так далеко, столько часов пути…
2
Военно-морские учебные заведения.