Страница 26 из 44
— Одним словом, вы хотите получить искусственное сердце?
— Вот именно.
— И стать киборгом?
— Ну… да.
— При ваших-то взглядах на эти вещи?
— Доктор, я сам вживлял первые модели таких приборов. Мои замечания всегда касались мозга, и только мозга. Надеюсь, вы об этом помните.
— Конечно. Вы были приверженцем ограниченной киборгизации. Сердце — прекрасно, печень или почка — чудесно, но не смейте прикасаться к мозгу. Вот ваши взгляды, профессор.
— Да, и я их не изменил.
— Если бы вы тогда их отстояли, если б вам это удалось, наш старый институт был бы теперь провинциальной лечебницей, не имеющей никакого научного значения, а я… я, возможно, вживлял бы сердца в какой-нибудь второразрядной больнице.
— В свое время вы сделали все, чтобы этого не случилось.
— Согласен. Но не это главное. Не я, так кто-нибудь другой. Прогресс не остановить.
— Если только это прогресс…
Эгберг не ответил. Он допил свою рюмку, и некоторое время они молчали.
— Итак, вы знаете, доктор, что я имею в виду, — сказал Мольнар и отодвинул почти не тронутую тарелку. Он чувствовал нарастающую гнетущую боль. «Мне нельзя думать об этом. Я уже не профессор. Я полностью порвал с прошлым. Я просто старый электромеханик из доков каботажного плавания, который хочет, чтобы ему дали искусственное сердце».
— Почему вы выбрали именно меня, мой институт?
— Потому что вы делаете это лучше, чем кто-либо в нашем полушарии. Впрочем, в другой лечебнице меня просто не приняли бы. У меня нет денег, доктор.
— Но ведь есть государственные клиники…
— Я знаю, что вы хотите сказать. Да, там меня приняли бы, даже даром. Но мне пришлось бы подписать обязательство, что я согласен на экспериментальные методы и на все с этим связанное. А это, возможно, не вполне явная, но все же какая-то форма опытов на человеке. Кроме того, разве они могут дать мне гарантию, что в результате их экспериментальных методов я стану нормальным человеком? А я не согласен на прозябание. Я хочу плавать, грести, бегать по лестницам, хочу действительно жить.
— У вас изменились интересы. Раньше вы целыми неделями не покидали института. Можно сказать, жили в нем.
— То, что было когда-то, не имеет никакого значения. Вы знаете, чем я занимаюсь сейчас? Программирую автоматические навигационные приборы на кораблях, которые плавают от порта к порту и развозят грузы. Я кончаю работу и остальное время посвящаю себе. Никаких раздумий, никаких проблем. Иногда какая-нибудь книжка…
— Понимаю. Я предпочитал бы, чтобы у вас были деньги. Тогда у меня не возникло бы никаких проблем. Обычный пациент…
— Но тогда я наверняка не обратился бы к вам.
— Вы по крайней мере откровенны, профессор.
— Я долго колебался, прежде чем прийти. Я думал о другом полушарии. Там это делают даром. Когда-то, когда я еще был профессором Мольнаром, все было бы очень просто, но теперь… Теперь я не смог бы даже наскрести денег на поездку…
— Стало быть, вы продумали все возможности и остановились на мне.
— Вот именно.
— Я не отвечу вам так просто, — помолчав, сказал Эгберг. — Я должен подумать…
— Только не очень долго. Я могу умереть здесь у вас. Нет, не думаю, чтобы у вас были какие-нибудь неприятности, если бы кому-нибудь пришло в голову проверить, кем я был и что нас, мягко говоря, некогда разделяло. В конце концов это давнее дело. На всякий случай в моих вещах хранится адрес моего врача.
— Хороший специалист?
— Провинциальный врач средней величины.
— Я уже знаю его адрес. Завтра я получу все данные, которыми он располагает.
— Вы перетрясли мои вещи?
— Как видите. Впрочем, не я лично.
— Вы откровенны. Это нечто новое. Не думал, что это приходит с возрастом.
— Вы всегда думали обо мне хуже, чем я есть, профессор. Я никогда не боролся против вас лично. Я боролся только против ваших взглядов.
— Результат был тот же. Впрочем, не будем возвращаться к прошлому.
— Согласен. Выпьете кофе? Мне думается, это вам не повредит.
— Ну что ж, выпью.
— Перейдемте в мой кабинет.
Кофе и коньяк ждали их. Свет был желтый, приглушенный, как и во всем доме. В глубине комнаты Мольнар заметил нечто напоминающее большой пульт управления. Пульт был темным, только почти на самом его краю мигал одинокий красный огонек.
— Простите, профессор. Я на минутку. В институте что-то происходит, — Эгберг подошел к пульту, над которым в тот же момент загорелись две яркие лампы дневного света. На экране появилось лицо человека в белом халате.
— Что нового, Дорн? — спросил Эгберг.
— Все в порядке. Только шестнадцатая нервничает. Поэтому я обеспокоил Вас.
— Ты пытался дать поляризующее напряжение?
— Да. Не помогает.
— Хорошо, сейчас посмотрю, — сказал Эгберг и повернул экран так, что Мольнар уже больше ничего не видел. Щелкнул переключатель, и Мольнар услышал вой, монотонный, низкий, почти нечеловеческий. Он встал и, стараясь не задеть стол, подошел к пульту. Эгберг, склонившись к экрану, стоял к нему спиной. Он был выше Мольнара и заслонял часть экрана. Однако в незаслоненной части Мольнар увидел женскую руку, может быть, детскую. Рука разжималась и спазматически сжималась, потом шло предплечье, а дальше был металл, странная сетка, напрягающаяся и набухающая в такт спазмам руки. Он минуту смотрел на руку, потом взглянул в глубь экрана. Там в большом прозрачном сосуде плавал мозг. Он не мог ошибиться, он был нейроником. Вдруг вой прекратился, экран погас. Эгберг повернулся и сверху посмотрел на стоящего перед ним Мольнара.
— Это был мозг, — сказал Мольнар.
— Конечно.
— И рука человека.
— Рука человека, но мозг обезьяны. Он управляет рукой человека как более специализированной, чем конечность обезьяны. Двойная гибридная система. — Эгберг погасил лампы над пультом управления, и Мольнар видел теперь только столик, кресла и дымящийся кофе.
— Садитесь, профессор. Настоящий ученый всегда любопытен, не так ли?
— Не очень понимаю… к чему эта система?
— Какие-нибудь простейшие услуги… скажем, подавать пальто в гардеробе, обертывать конфеты в бумажки. Всюду, где не требуется избыток мышления, а рука человека хорошо справляется… или более желательна. Если бы я поехал на осенний конгресс нейроников, я б установил своего киборга у входа и он пожимал бы всем входящим руки.
— Сумасбродная идея.
— Вы правы. Но реклама превосходная. К сожалению, я не еду на конгресс…
Они молча пили кофе. «Напрасно я сюда приехал, — думал Мольнар. — Можно было предвидеть, что он не даст мне искусственного сердца. Вероятно, сейчас он размышляет, как отказать, чтобы потом не мучали угрызения совести. Хотя бывают ли у такого человека вообще когда-нибудь угрызения совести?» Потом он подумал о своей железной кровати, звоне насекомых и вое корабельных сирен.
— Я, пожалуй, пойду к себе, — сказал он, — и завтра утром уеду.
— Позвольте, но мы еще не кончили беседы.
— Боюсь, ее результат уже предрешен.
— Но я еще не дал вам ответа.
— В данный момент это кажется мне несущественным.
— К вечеру нас всегда охватывают сомнения, которых не бывает утром. Доброй ночи, профессор. Моя секретарша вас проводит.
— Та, которая теряет сандалии?
— Да… Вы наблюдательны, профессор.
Мейдж уже стояла на пороге.
— Спокойной ночи, — сказал Мольнар и вышел следом за Мейдж.
Оставшись один в своей комнате, Мольнар попытался открыть окно, но опять безрезультатно. Он хотел выглянуть в коридор, но дверь не открывалась. И тогда он впервые подумал, что отсюда уже не выйдет. Он мог крикнуть Мейдж или Эгберга, но вспомнил о кабинете и пульте, на котором загорится красная лампочка, и раздумал.
Его разбудил стук. Вежливый стук в дверь, как в обычном доме. За окном светило солнце и начиналась ежедневная жара, длящаяся здесь до позднего вечера.