Страница 29 из 43
И опять вполголоса звучит команда. В напряженной тишине рычат мощные моторы. Уже зазвенели топоры. Долой лишние сучки с деревьев, долой, деревья, которые мешают поставить машины! Сейчас мы хозяева в этом лесу…
Наш дивизион первым кончил маскировку. Ведь нами командовал капитан Голубев. Засучив рукава, он помогал бойцам валить деревья, обрубал сучки, натягивал сетки. Он сам садился за руль и ловко разворачивал машину. Он все умел и делал это лихо, как там, в училище.
Наконец он оправил гимнастерку и, подойдя к командиру полка, четко стукнув каблуками, отрапортовал:
— Маскировка матчасти триста восемьдесят шестого дивизиона закончена.
Майор Соколов осматривал нашу работу. Я шел рядом и видел, как улыбался Голубев. Эта улыбка меня, признаться, удивила: капитан радовался как мальчишка, хоть ему уже двадцать семь!
— Молодцы! — сказал командир полка, — Отдыхайте!
Я разыскал Вовку. Его взвод тоже закончил работу. Мы набросали на землю еловых сучков и легли. Приятно пахло свежей хвоей.
В тишине ночи был слышен гул войны. Он доносился до нас не только по воздуху: от него содрогалась земля, на которой мы лежали. Я смотрел на небо. Сквозь ветви деревьев проглядывали звезды. Может быть, оттого, что там, за линией фронта, алел горизонт, звезды не имели привычного голубоватого цвета. Они поблекли и в этом новом цвете выглядели грустно.
— Начштаба мне письмо от Нины передал, — сказал Вовка и вынул из кармана исписанный лист бумаги.
Я был наполнен ощущением фронта, к которому так стремился, и ничто другое в данную минуту для меня не существовало. А Вовка лез опять ко мне со своими сентиментальными мыслями.
— Хочешь, я тебе прочитаю? — сказал он.
— Сейчас темно!
— Я его почти на память знаю.
— Когда это ты успел выучить?
— Пока в машине ехал, — ответил Вовка и, не спрашивая моего согласия, тихо начал:
«Здравствуй, Вова! Я получила твое письмо, и не представляешь, как обрадовалась. От счастья я даже плясала перед девчонками из общежития, и они сказали, что я сумасшедшая.
Значит, есть на небе бог, ну не бог, так звезда такая, которая людям добром светит. Я не верила, что получу от тебя письмо. Ну мало ли бывает встреч на перекрестках?
Твое письмо я читаю, читаю и начитаться не могу. Каждая строчка до самого сердца дотрагивается.
Ой, Вова, как я хочу поскорее попасть на фронт! Я все для этого делаю. Учусь хорошо. По стрельбе из винтовки среди девушек первое место занимаю. Сначала у меня не выходило. А теперь приловчилась. Я смотрю на мишень и представляю там фашистскую рожу. Руки у меня дрожать перестают и винтовка не качается.
Мои мысли с тобой на фронте. Неужели мы с тобой никогда не встретимся? Я все время отгоняю от себя такую мысль потому, что от нее мне страшно.
С фронта, конечно, писать трудно. Но, может, найдешь минутку, опиши все как есть. Как воюешь, как по фрицам стреляешь. До свидания. Нина».
Я не знал, что сказать другу.
— Ты не ответил Галке? — спросил Вовка.
— Нет.
— Не понимаю тебя.
— Как можно меня понять?! — возмущенно ответил я. — Мы на фронт приехали. Завтра в бой вступаем. А ты на память письмецо зазубриваешь. О девчонке нюни распускаешь.
— Ты не прав, Коля! Если мы приехали воевать, значит, мы не люди, значит, нам все человеческое чуждо, например, любовь? Значит, мы в скотов превращаемся? Так, что ли? Убивать, громить, и все…
— Я не говорю, что в скотов превращаться надо. А убивать надо. Если ты его не убьешь, он тебя убьет. Война!
— Война, конечно, — произнес Вовка. — Но даже на войне у человека должна быть какая-то ниточка к другой жизни, какая-то мечта, которая согревает.
— Все это расслабляет, отвлекает от главного, — сказал я. — Вот свернем шею фашистам, тогда…
Вовка больше не отвечал мне.
«Недопонимает критического момента, в котором мы находимся», — подумал я и не стал больше спорить с другом. Я смотрел на звезды. Мне вспоминалась мать в черном заводском халате, с сумкой из-под противогаза. Вспоминался Генка, белые кресты на окнах московских домов…
…По пути с нами в казармы Генка спросил Вовку:
— Вова, я похож на Николая? Заметно, что я его брат?
— Конечно, — ответил Вовка. — Только у тебя нос чуть пошире.
— Скажи, Коль, — дернул меня за рукав Генка, — из миномета можно стрелять через дом? Поставить миномет около скамейки и шарахнуть по второму корпусу?
— Можно! — ответил я.
— Не видно будет, куда стреляешь?
— На крышу надо наблюдателя посадить. Будет корректировать.
— Как?
— По телефону.
— А-а! Значит, еще телефон нужен. А ребята о телефоне не знают…
Ах, Генка, Генка! Как ему нравилось идти с нами по улице! Мы отдавали честь старшим по званию, и Генка опускал руки по швам, и лицо его принимало серьезное выражение.
Когда нас приветствовали красноармейцы, Генка не верил глазам, Он глядел по сторонам, оборачивался назад, но других командиров, кроме нас, не обнаруживал. И все же поверить, что это именно нам отдавали честь солдаты, было, свыше его сил.
Нам и самим-то все это было удивительно. Ведь только год назад мы бегали по дворам, лазали через заборы, играли с девчонками в палочку-выручалочку. А теперь нам честь отдают.
Подойдя к нашим казармам, я взял у Генки бидон… Честно говоря, мне не очень удобно было идти с ним в руках через весь двор. Но как только я вспоминал выражение лица Генки, когда он собирал крошки в буфете, моя решимость увеличивалась.
— У меня тут мать и брат, — сказал я повару и почувствовал, что краснею. — Мою порцию положите сюда в бидон.
Повар взял бидон, подмигнул мне — «дескать, все понятно» — и в одну секунду наполнил до краев гречневой кашей с мясом. Сверху положил кусок масла.
Краска еще больше залила лицо. Я не знал, как благодарить повара. А он стоял, улыбался и подмигивал…
— Принес! — крикнул Генка, когда я появился с бидоном.
Он тут же ковырнул пальцем масло и вытащил кусок мяса.
— Ехать знаешь как? — спросил я.
— В любой конец города без билета! — ответил Генка.
— Вот тебе рубль, на трамвай.
— Хорошо иметь богатого братца! — сказал Генка и, обтерев правую руку о штаны, стал прощаться. — Может, ты еще приедешь домой?
— Может.
— А если нет, то ты их там, гадов, бей крепче. Эх, не вовремя я родился! Мне бы постарше быть, я бы им показал!
— Ты за мамой присматривай, — сказал я, — помогай ей. И не кидай больше пианино вниз.
— Думаешь, так просто еще такое пианино найти?
Я обнял Генку и, когда он пошел к остановке, смотрел ему вслед. Он шел, крепко держа в руке бидон с кашей. Мне так хотелось, чтобы он повернулся и помахал мне рукой. Я не знаю зачем. Я ничего не загадывал. Просто хотелось. А он шел и не оборачивался.
И уже у самой трамвайной остановки он повернулся. Увидев меня, он радостно помахал рукой, поднял бидон над головой и звонко крикнул:
— До свидания!
…Небо уже светлело. Исчезали ночные звезды. Даже гром войны, казалось, поутих в эту прекрасную минуту рассвета. Мне отчетливо представился пионерский лагерь в Успенском. Мы жили тогда в брезентовых палатках в лесу. Так же пробивалось по утрам сквозь ветви солнце, так же пахло хвоей. Казалось, сейчас затрубит горн, и все мы весело, наперегонки побежим к Москве-реке и будем бултыхаться в прозрачной воде, доставая со дна золотой песок.
В эту минуту над лесом разнесся рев снаряда, и воздух полоснуло резким взрывом. Посыпались сучки с деревьев. Люди вскакивали со своих мест и не сразу понимали, что происходит. Неподалеку от нас разорвался второй снаряд, третий. Огромная сосна, вздрогнув, чуть покачнулась, а потом стала плавно падать, набирая скорость, ломая ветви соседних деревьев, разрывая маскировочные сетки.
Мы с Вовкой выскочили на опушку леса. Фашистские снаряды продолжали лететь. Мы слышали их раздирающий душу звук. Впереди мелькнула фигура капитана Голубева.