Страница 8 из 9
Мне до боли жаль этих людей. Потомки тех, кто завоевал необозримый край, они появляются и исчезают подобно какой-нибудь лиственнице в гигантской сибирской тайге, никому не ведомые от рождения до смерти. Страшный взрыв, какой-нибудь метеорит, который врежется в землю, свернет ее с миллионолетней орбиты, изменит климат, изменит души людские во всем мире, — вот что может спасти колымчанина.
…Все слова, которые я записал на предыдущих страницах, — только часть жизни, неизбежная ее часть, но не вся. У жителей поселка Средне-Колымск светлые глаза, неторопливая чистота души.
Я живу в избе казака Шкулева. Год тому назад у него умерла жена, детей нет; и вот этот маленький, худой полумужчина, полумальчик по внешнему виду, с жиденькой пепельной бороденкой и чистым славянским лицом «мается одиночеством». То, что я живу у него, для него и радость и прикорм, ибо я имею муку до весны. Самое интересное во мне для него — моя новая берданка с запасом патронов. «Баское ружье!» — восхищенно говорит он.
Цель моего приезда для него непонятна и неинтересна. Я говорил с ним о розовой чайке. «Ой-то, да как не знать! Баская птичка. Тут ее нету, надо ниже, где лес кончается, плыть, и по вискам[1] да по озерам много ее живет. Мы ее не едим», — просто ответил он.
Я ему не поверил. Слишком бы было это невероятно. Снова и снова я расспрашивал его и получил в ответ описание, точно соответствующее описанию капитана Росса, и узнал новое. «Баская птичка» — чайка с розовым пером, ожерельем на шее — живет в низовьях Колымы, ниже границы леса, на озерной низменности. Окрашена так она бывает только весной, осенью окраска сильно слабеет, ожерелье исчезает. Зимовать птицы улетают на Север.
«Эт-та птичка-то как мы — летом покрасуется, а как осень — она сразу в зиму на море улетает, чем и живет, неизвестно. Старики говорят, на Севере большая земля есть. А весной опять к нам, на озера да в тундру. Весной свежей рыбки много, поешь досыта, и глаза у тебя вроде открываются. Летом красоты много. Лебедей у нас много, каких красивых гусей, всякой птицы…»
В качестве последней проверки я предложил Шкулеву: если он поможет добыть мне хоть одну эту птицу, я отдам ему берданку с патронами и всю свою муку, что останется, весь запас провианта. Он странно посмотрел на меня и с потомственной привычкой русского мужика к причудам «господ» сказал: «Я тебе за это любую живность раздобуду, что там птичку».
Объяснение вековой загадки Rhodostethia rosea надо искать просто в словах: «Птичка маленькая, мы ее не едим».
Иногда кажется, что все это бредовой сон. Не было ничего. Ни моего предвидения, ни дороги из Москвы в Якутск, ни дороги из Якутска сюда. Я трогаю незажившую обмороженную кожу на лице. Она слазит темными, сухими лохмотьями.
Выхожу на улицу. Мороз. Луна. Темные окна домов. Они закрыты ставнями из оленьих шкур для тепла. Шуршание в воздухе. Шорох звезд. И в этой тишине вдруг крик с того берега реки:
— Ой-ко-о! Ой-е-ко-о!
Вспыхивает костер, исчезает — и снова крик.
Я говорю об этом Шкулеву, который чинит при свете камелька собачью упряжь.
— Гаврина жена, — отвечает он. — Прошлое лето Гавря поехал сети проверять на реку и до сих пор нет. Маленько тронулась. Зовет его. Пойду приведу…
Я отправляюсь с ним. По скрипящему твердому снегу мы идем с ним на красную мерцающую точку костра. Тишина. Давящая на голову тишина.
— Кабы в лес не убежала, — говорит Шкулев озабоченно. — Ловить долго.
От костра, который чудом горит из каких-то трех хворостинок, расширенными, безумными, ждущими глазами смотрит на нас маленькая женщина в драной кухлянке, с непокрытой головой.
— Пойдем, — спокойно говорит Шкулев и берет ее за руку.
Она покорно идет за ним и все оглядывается на костер — не возник ли возле него ее Гавря. Тишина. Скрип. И костер погас, утонул в оттаявшем снегу.
Мы приводим ее в свою избу и отпаиваем кирпичным чаем. Она пьет кружку, вторую, третью… Вздрагивает. И постепенно с лица сходит безумие, осмысленным делается взгляд.
— Иди домой, — говорит Шкулев.
Женщина в драной кухлянке уходит, все так же без шапки, без платка в пятидесятиградусный мороз.
— Жениться мне на ней, что ли? — спрашивает через час Шкулев. — Пропадет баба. Берданку-то отдашь, я видный жених буду.
— Отдам, — говорю я, — если…
— Птичку-то? Найдем. Пустое дело, в десять дней обернемся. Да неужели же ты из-за птички в такую даль тащился?
У меня есть запасной план: если казак Шкулев ошибается, спуститься по Колыме к морю и там берегом идти к Индигирке. Может быть, вторым счастливым случаем я наберу денег на новую экспедицию, но не знаю, выдержу ли я это сжигающее меня два года нетерпение.
Однажды Вася Прозрачный появился на пирсе с газетой. Он бегом мчался ко мне, еще издали размахивая ею.
— Капитально! Едем в Антарктиду, — не отдышавшись, сказал он.
— Как в Антарктиду?
— В Антарктиду экспедиция отправляется. Я там еще не был.
Уверенный его тон крепко подействовал на меня. А почему не Антарктида? Я оглянулся кругом. Причал, груды ящиков, пара катеров.
— Чего тут смотреть? — нетерпеливо сказал Вася. — Мотаем, друг, в Ленинград. Там набирают.
Но когда мы стали подъезжать к Ленинграду, он немного сдал.
— Знаешь, — сказал он. — Иди ты вначале к начальнику. Знаменитый человек все-таки. В газетах пишут и все такое. Я как есть простой работяга, шесть классов при восьми специальностях. А ты, ты ученый парень.
Все оказалось просто. Я приготовился к долгому коридорному ожиданию и попал к знаменитому человеку через пять минут после того, как нашел кабинет. Кабинет был увешан циркумполярными картами. В распахнутое окно шли редкие сигналы машин.
Лицо у него оказалось лучше, чем на газетных портретах. Такие лица бывают у старых летчиков. Он, кстати, и одет был в кожаную летную куртку.
— Что вас интересует в Антарктиде? — спросил он.
Этого вопроса я не ожидал. Антарктида же! Неужели не ясно?
— Какая конкретная проблема интересует вас в Антарктиде? — снова спросил он.
— Кем угодно, — сказал я. — Хоть пекарем, хоть конюхом.
Несколько секунд он смотрел на меня, потом заговорил ровным голосом:
— Я понимаю вас. Вы — взрослый человек и поймете меня. Это будет трудная, дорогая и сложная экспедиция. Я верю, что из вас выйдет хороший работник, пекарь или научный сотрудник. Но мы не можем позволить себе роскошь детского сада. Нам нужны готовые пекари, готовые ученые и из готовых ученых только те, кто имеет ясные цели в Антарктиде, а из тех, кто имеет ясные цели, только те, чьи цели согласуются с общей программой. Мы не можем везти людей в Антарктиду и там обучать их.
— Что делать? — спросил я.
— Жить, — ответил он и усмехнулся.
— Говорят, я ослепну скоро. Обидно. Ни черта не успел повидать.
Он подошел ко мне вплотную; и сейчас вблизи я заметил, что у него вовсе уж не газетное лицо. Лицо семейного человека. Видимо, у него есть дети. Про ордена и звания я знал, про детей — нет.
— Худы дела, старик… — простецки сказал он. — Что с глазами?
— Не знаю. Никто не знает. На горных лыжах стукнулся головой. Начал слепнуть.
Он вернулся к столу и что-то написал на бумажке.
— Вот, — сказал он, протягивая бумажку. — Знаменитый глазник, ученик Филатова. Это мой товарищ. Иди сейчас прямо туда. Я ему позвоню. Извини, что не выходит с Антарктидой. И вообще… не вешай носа.
— Ладно, — сказал я и пожал протянутую руку.
Без труда я нашел дом, где жил профессор, Поднялся на второй этаж. Позвонил. Дверь мне открыла медсестра.
Я вошел в приемную. Приемная была длинным коридором. Весь коридор был уставлен стульями. И на всех стульях сидели люди…
1
Речная протока.