Страница 22 из 46
И тогда наш командир сказал, что выйдет в этот шторм испытать корабль.
Американцы долго не соглашались. Прайс в конце концов заявил, что снимает с себя всякую ответственность за жизнь команды корабля и за возмещение убытков.
…Мы узнали об этом утром и через час вышли в океан.
Весь этот час меня распирало от гордости. Я чуть не расхохотался, увидев, как боцман со своей командой опять выкатывает бочку с селедкой на причал. Пустошный долго просил ребят с соседнего катера присмотреть за ней. А в кубрике Андрей заворачивал в одеяло патефон, потом отдельно пластинки и никак не мог уложить это все в рундуке. Я стал рассказывать ему про бочку. Он перебил: «Иди ты куда-нибудь!.. Надоел!» Я криво улыбнулся, глядя на завернутый в одеяло патефон: «Вот что делает с человеком собственность!» Андрей вздохнул: «Кутенок ты!» Тогда я отправился в радиорубку помогать Федору и мстительно стал рассказывать, как Андрей возится с патефоном. Федор спросил: «Помолчать ты не можешь?»
Сначала было смешно: лежал на стене радиорубки, упершись в нее спиной и локтями, хотел подняться — и не мог. Прижимало все сильнее. Тогда я начал злиться. Каждую минуту Федор мог обернуться и увидеть, как меня тут распяло. Или кто-нибудь заглянет в люк из боевой рубки — сверху. Нет, уже не сверху, а сбоку, хотя этот люк все равно у меня над головой — там гул, грохот, чей-то крик.
Противоположная стена быстро опрокидывалась. Вот-вот она должна была перестать падать — когда катер начнет выпрямляться. Потом его завалит на другой борт, и та же самая стена будет падать от меня. Надо заранее поискать, за что ухватиться, чтобы не поволокло в ту сторону.
Что-то мне нужно было достать?
Злился я тоже недолго, какие-нибудь полминуты, — на часы не смотрел, не знаю. Я смотрел на эту стену. Она все падала — правда, теперь медленно. А давно бы должна была вернуться на свое место.
В животе у меня стало холодно, когда я подумал, что она может и не вернуться — катер не выпрямится… И я никак не мог вспомнить, зачем встал со своего кресла, что хотел достать. А казалось, что, если вспомню, стена, наконец, перестанет заваливаться и все вернется на свои места. Теперь я не слышал грохота в люке над головой, уши словно заложило; смотрел на стену — и вдруг очень ясно представил себе, как она, вздрогнув, быстро опрокидывается на меня совсем.
Тогда я поспешно взглянул на Федора.
Он сидел за столом, надев наушники, обеими руками вцепившись в края стола и почти лежа на нем грудью. Но в следующую минуту старшина должен был вывалиться из своего кресла и оказаться здесь, рядом со мной — теперь я видел, что катер не выпрямится. И уже не только в животе — и в груди и в горле у меня колом стоял отвратительный холод.
«Товарищ старшина! Федя-я!..»
Я молодец. Я все-таки не крикнул.
Стена замерла на мгновение и начала медленно, все быстрее вставать. Пора было хвататься за что-нибудь. Да вот — рядом трап… Ну и грохочет наверху!
В животе у меня оттаивало, но смутно я понимал: может все-таки случиться, что в следующий раз катер не выпрямится. Надо было как-то к этому подготовиться, чтобы в случае чего вести себя достойно.
— Что ты там возишься? — крикнул Федор. — Достал?
— Сейчас…
Я вспомнил: нужно выдвинуть ящик в стене и достать из него коробки с дополнительными пайками, мою и Федора. Старшина тоже вроде меня: когда качает, у него аппетит разыгрывается. А не ешь — тошнит.
Я выдвинул ящик левой рукой, а правой вцепился в трап и повис. Приходилось ждать, ловить момент.
Повернув голову, я увидел, что противоположная стена проваливается в тартарары. Опять это было очень долго.
Кое-как перебрался к Федору.
Старшина внимательно посмотрел на меня. Он видит всегда, если даже не смотрит. Теперь я тоже понимал его и молча ответил: «Да, было… Но никто ведь не кричал…» И еще спросил: «Плохи наши дела?»
Я имел право так спросить, потому что и на мою долю выпало пережить момент, когда корабль может не выпрямиться. Я теперь знал. Там, на стене, распятый, я почти умер и воскрес и знал с тех пор в миллион раз больше, чем пять минут назад. А может, три минуты или десять — на часы не смотрел…
Федор стал открывать банку с тушенкой.
Я изловчился, достал шоколад и откусил сразу половину.
Старшина жевал и слушал эфир.
Холод в животе не проходил. Я глотал шоколад и думал, сколько еще выдержу в этом черном колодце, где стены каждую минуту рушатся и в глаза лезут мертвые стекла приборов, а старшина жует свиную тушенку и делает вид, что дела идут, как и должны идти.
Это удавалось ему недолго. Катер вдруг накренило так резко и глубоко, что мы еле удержались на местах. А корабль все лежал и не выпрямлялся. Он дрожал и бился, как рыба.
Федор медленно жевал, глядя прямо перед собой.
Я мельком подумал, что сейчас мне должна вспомниться вся моя жизнь. Но мне ничего не вспоминалось.
Не я, а кто-то другой во мне знал, что вчера вечером было хорошо: земля в пяти шагах и темнота — тягучая, спокойная, звонкая, — и я тогда жил! Все стало безразлично, абсолютно все. То, что меня когда-то волновало, казалось теперь чужим. Наплевать мне было на целый свет. Вернуться бы!..
— Ю…нга… верх!
Федор перестал жевать.
— Тебя.
— Да ну?..
— Наверх тебя, слышишь?! Выполняйте приказание!
…Я карабкался по трапу и шептал.
Никто в мире не услышал бы, как я просил командира, чтобы корабль больше не лежал на борту, дрожа, как рыба. «Ну, пожалуйста!..» Никаких других слов я не помнил. Ведь он понимал, что корабль больше такого не выдержит.
Я то ложился на трап, то повисал на нем. Только в те недолгие секунды, когда катер вставал более или менее прямо, мне удавалось забраться на две-три ступеньки повыше. Потом я опять ложился или повисал.
И никто в мире не услышал бы меня, потому что я просил шепотом: «Ну, пожалуйста!..» И один раз добавил: «…дорогой товарищ командир!»
А что? В конце концов я выполнял приказание: меня вызвали наверх, я и карабкался. И никто ничего не слышал!
Высунул из люка голову.
Прямо передо мной стояли ноги Андрея, справа от них — ноги командира, и рядом — ноги механика.
Катер кренился, ноги стояли твердо.
Я хотел уже вылезти совсем и чуть не слетел вниз: правая дверь с ревом распахнулась, в проеме встала вертикальная водяная стена, и вода, хлынув в рубку, ударила меня по лицу.
Я фыркнул, проморгался — в рубке стоял боцман, гудел:
— Свободные от вахты — на барбет!
— Хорошо, — сказал командир. — Спасательные пояса?
— Надели.
— А акулы? — спросил я, выглядывая из люка.
Мне видно было переднее стекло рубки — между плечом рулевого и плечом командира. За стеклом, залепляя белый свет, кружилась вода.
— Что акулы? — обернулся командир.
Я посмотрел ему в глаза.
— Портфель!
Я не понял.
— В моей каюте, в столе, — сказал командир. — Быстро!
— Есть!
Понял: в портфеле какие-то важные документы. Надо принести их. Быстро! Ну, если надо…
Но спускаться по трапу было трудней, чем лезть наверх.
Внизу я мельком взглянул на Федора. Он работал на ключе. Все правильно, связь поддерживает. Надо.
А меня на вахте не оставляют. Вот принесу портфель — и на барбет. Со спасательным поясом…
Я толкнул дверь командирской каюты, добрался до стола, выдвинул ящик. Вот он. Тот самый, который я всегда возил за командиром на берегу. Портфель из желтой кожи. С важными документами… Вынул его из ящика и шагнул к двери.
Но дверь взлетела вверх.
Падая, я ухватился за что-то левой рукой — не удержался. Неужели не успею отсюда выбраться? Потом, поднявшись, увидел, что в руке у меня занавеска, которой задергивалась постель. Оборвал…
Я взглянул на постель. Над ней на стене была укреплена фотография в рамке. Они… Жена и дети.
Надо взять.
Я взял со стены фотографию и сунул ее в портфель.
На мгновение в ушах у меня прозвучали невиданной красоты слова — о людях и обо мне. Я знал, что не смогу их запомнить и никогда уже не найду таких слов. Жалко…