Страница 37 из 45
Миронов нажал кнопку звонка. Дверь в кабинет раскрылась, и на пороге появился заранее проинструктированный лейтенант милиции. Луганов молча кивнул ему, тот вышел и сразу же вернулся, неся чемодан Корнильевой, сданный за несколько дней до этого Черняевым в камеру хранения.
— Ладно, — хрипло произнес Черняев, когда чемодан был раскрыт. — Довольно. Я расскажу все. Только, если можно, дайте воды… Да, вы правы, Ольгу убил я, я сам, вот этими руками, — он вытянул вперед свои крупные кулаки. — Если бы вы знали, как я терзался все эти месяцы, что прошли с того страшного дня… Я жил в беспросветном мраке, постоянном ужасе. Днем и ночью Ольга стояла перед глазами. Живая… Мертвая… — Черняев сжал виски ладонями и глухо застонал.
— Еще воды? — с легкой иронией спросил Луганов.
— Нет, спасибо. Вы думаете, я боялся ответственности, думаете, меня преследовал страх наказания? Нет! Я считал себя вправе судить Ольгу и собственноручно привести приговор в исполнение. Так я и сделал. Но потом, когда все это произошло, когда Ольги не стало, на меня навалился такой ужас, что жить стало невмоготу…
— Почему же в таком случае, — перебил его Луганов, — вы не пришли сюда сами, не признались во всем? Почему лгали и изворачивались до последней минуты? Почему, наконец, преспокойно распродавали вещи вашей бывшей жены, пытались спрятать ее чемодан в камере хранения? Какой уж тут «мрак», какой «ужас»? Да у вас каждый шаг рассчитан. Нет, Капитон Илларионович, не сходятся у вас концы с концами.
— Я понимаю вас. Вам, конечно, трудно мне поверить, слишком глупо я себя вел. Но я считал все это своим личным делом, своим горем, которое нес и хотел нести сам, ни с кем не разделяя. Клянусь, я говорю правду.
— Ну, на правду-то это не очень похоже, — заметил Миронов. — Будто вы не знали, что убийство сурово карается законом. Оставим, однако, пока в стороне ваши рассуждения. Вы до сих пор не объяснили причин, толкнувших вас на убийство собственной жены. Потрудитесь их изложить.
— Боже мой, да это же ясно! Ольга измучила меня, истерзала мою душу. Она предпочла мне другого. Вы представить себе не можете, что такое ревность…
— Значит, вы убили вашу жену из ревности, так вас надо понимать?
— Да, из ревности!
— А поводом к ревности послужило все то же письмо? — в голосе Миронова слышалась неприкрытая ирония.
— Да при чем здесь письмо?.. Хотя, конечно, и письмо сыграло свою роль, оно переполнило чашу.
— Опять не кругло, Черняев. Ведь письмо было адресовано не вашей жене, а соседке. Какую же чашу оно переполнило?
— Но я-то ведь этого не знал, заверяю вас. Я нашел письмо у Ольги, у своей жены, а она подтвердила, что письмо это предназначалось ей. Но разве только в письме дело? Вы бы только знали, как последний год нашей совместной жизни она обращалась со мной, как разговаривала, как глядела на меня… А ведь я любил ее, любил безумно. Не мог я смириться с мыслью, что она уйдет, будет принадлежать другому. Убить, уничтожить — другого выхода я не видел.
Черняев замолк. Он опустил голову, поник.
— Как же вы осуществили ваше решение? — задал вопрос Луганов. — Только прошу рассказать точно. И правду.
— Как осуществил? О, я долго вынашивал разные планы. Путь, сама того не ведая, подсказала Ольга. Когда она сообщила о своем намерении уехать, решение пришло мгновенно. Мы с ней договорились, что во избежание огласки нашего разрыва представим дело так, будто она едет на курорт. Лечиться. — Достать путевку и билет на поезд было моей заботой. Сделал я это без труда. Но, вручив Ольге путевку, билет попридержал, взял же его не на двадцать восьмое — день отъезда, а на двадцать седьмое, никому не сказав об этом ни слова. Дальнейшее было просто. Двадцать восьмого мая мы отправились на вокзал. Все соседи по квартире, знакомые были уверены, что Ольга уехала. На вокзале в момент посадки на поезд обнаружилась «ошибка». Билет был недействителен. Ольге пришлось вернуться со мной домой, в пустую квартиру. Соседки не было, она ушла на работу. У меня оставался последний шанс: я просил Ольгу выбросить из сердца того, другого, умолял ее, угрожал… Все было тщетно. Она и слушать не хотела. Тогда… тогда я ее ударил, сбил с ног и… утюгом… — Черняев всхлипнул и закрыл лицо руками.
— Знал кто-нибудь о совершенном вами преступлении? — спросил Миронов.
— Нет, что вы, кто мог знать!
— Ударили вы левой или правой рукой? — «внезапно задал вопрос Миронов.
— Я? Конечно, правой. Я не левша.
— А есть среди ваших знакомых, друзей левша?
— Нет, как будто нету. Не знаю. Я не задумывался над этим.
— Вернемся к делу. Что вы еще можете добавить к своим показаниям?
— Я сказал все. Судите меня, расстреляйте, один конец. Жизнь кончилась!
Миронов усмехнулся:
— Смотрю я на вас, Черняев, и диву даюсь. Советский человек, офицер, не один год в партии, а как рассуждаете? «Я приговорил», «я привел в исполнение приговор», «мое личное дело», «я», «мне», «мое». Да кто вам дал право так судить, так распоряжаться человеческой жизнью? Теперь вы так же легко решаете за следственные органы, за советский суд, какой мере наказания вас подвергнуть. Странно как-то все это у вас получается. Да и декламациям вашим грош цена. «Все сказал»! Где там все? Вы еще и не начали говорить…
Черняев попытался заговорить, но Миронов решительно оборвал его:
— Да, да. Вы еще и не начали говорить. Ну, что вы нам рассказали? Признались в том, что убили Ольгу… Величко? Так нам это и без вашего рассказа известно. Заговорили-то ведь вы под тяжестью улик, рассказывали о том, в чем были изобличены. Нет, Черняев, наш разговор только начинается…
— Но что, что вы от меня хотите? В чем еще я должен признаваться? — голос Черняева сорвался.
— Не надо, Черняев, хватит, — с брезгливой миной сказал Миронов. — Вы сами превосходно знаете, о чем вам надо еще рассказать. Начать хотя бы с того, что вы ни слова не сказали о том, что делала ваша бывшая жена в фашистской неволе, в американских лагерях для перемещенных лиц. Почему она сменила фамилию, превратилась в Величко? Что же вы думаете, мы поверим вашим нелепым россказням, будто вы этого не знали? Пустое!
— Ольга была в плену, в американских лагерях? Ее фамилия не Величко? Нет, это невероятно, этого не могло быть!
— Ну, знаете ли, Черняев, всякому терпению бывает конец, — впервые повысил голос Миронов. — Вам, очевидно, надо еще серьезно подумать, прежде чем вы поймете, как надлежит себя вести. Кстати, Василий Николаевич, — обратился Миронов к Луганову, — гражданин Черняев интересовался ордером на арест. Предъяви ему ордер.
— Зачем? — безразличным тоном сказал Черняев. — У меня претензий нет…
— А вы все-таки ознакомьтесь, — потребовал Луганов.
Черняев с явной неохотой взял ордер, бегло пробежал его, вздрогнул и прочел еще раз, вглядываясь в каждое слово.
— Та-а-ак, — сказал он протяжно, внезапно успокаиваясь. — Значит, я арестован не милицией… Все ясно.
ГЛАВА 14
— Посмотрим, что же он показывает, — поинтересовался полковник Скворецкий, бегло просматривая протокол допроса. — Насчет объявления, насчет водосточной трубы вы, надеюсь, его не спрашивали?
— Что вы, Кирилл Петрович! Разве можно?
— Да, — согласился Скворецкий. — Спешить не следует. Посмотрим, может, что даст обыск на его квартире.
— Если не возражаете, Кирилл Петрович, мы с Лугановым поедем туда сейчас.
Захватив в помощь опытного криминалиста и лаборантку, Миронов и Луганов отправились на квартиру Черняева. В качестве понятых они пригласили домоуправа и Ольгу Зеленко.
По рассказам Левкович и Зеленко Миронов хорошо представлял себе расположение квартиры, в которой жил Черняев. В просторную прихожую выходило несколько дверей. Одна из них вела в узенький коридорчик, к кухне и другим местам общего пользования, другая, рядом, — в комнату Зеленко, третья — в те комнаты, которые занимали Черняевы. Одна из комнат, большая, была проходной и служила столовой. Другая, поменьше, — спальней.