Страница 17 из 49
— В любом эксперименте есть какая-то доля риска. В данном же случае мы рискуем погубить все дело, — сказал де Моран.
Ночь в тропиках наступает быстро и всегда немного неожиданно. Будто кто-то большой деловито и хозяйственно гасит солнце, сдергивает световой полог с небес, рассыпает яркие звезды, наскоро красит в один и тот же иссиня-черный цвет и кроны деревьев, и землю, и небо, а потом уже начинает заниматься деталями: бросит матовый отсвет на узкий лист сумаумы или сверкнет призрачным огоньком в перепончатых крылышках неведомого жука.
— Можно простерилизовать внутреннее помещение перед погребальницей, — методично развивает идею де Моран.
— А воздух? — говорю я. — Воздух, который проникает вместе с нами. Что делать с ним?
Я внимательно прислушиваюсь и принюхиваюсь к надвигающейся ночи. Сквозь тысячи звуков и запахов, рождаемых сельвой после заката, пробивается надсадный тоскующий звон мошкары и сладкий больной аромат каких-то цветов. Сельва ночью — это воплощенные тревога и ожидание, это пропасть, куда падаешь, не сознавая глубины и неотвратимости падения. Когда я немного привык к здешнему климату, то все сильнее стал ощущать гипнотическое действие сельвы, сладостное и жуткое очарование неведомой опасности и неразгаданной тайны.
— Да, с воздухом ничего не поделаешь. Он полон микробов, — все еще рассуждает де Моран.
Он выбирается из гамака и усаживается рядом со мной. Вспыхивает прожектор. Это дежурный проверяет сигнализацию. В сноп света врываются мириады мошек.
Де Моран неожиданно улыбается и говорит:
— Доктор биологии из Оксфорда — совсем как индеец. Он слушает сельву и молчит.
— Вы правы, амазонские джунгли заворожили меня, и самое смешное — я не могу понять, чем именно. Кстати, я не доктор. Всего лишь магистр.
— Нас всегда влечет загадка. Это внутри нас, в крови. А что касается ваших степеней — мне это безразлично. Не называйте только сельву джунглями. Джунгли в Индии. Здесь сельва.
Де Моран некоторое время молчит, а до меня из чернильной мглы доносится глухая опасная возня, хлопанье чьих-то крыльев, сдавленный крик неизвестного зверя.
— Это не зависит ни от образования, ни от возраста… Вы слышали что-нибудь о доне Рамосе?
Я качаю головой. Нет, я ничего не слышал об этом человеке. Скупщик каучука из Манауса. Слыл чудаком среди своих друзей и родных. В действительности же Бернардо да Сильва Рамос был настоящим ученым. Он работал в близкой мне области, искал следы ушедших цивилизаций.
Я вопросительно смотрю на археолога.
— Конечно, его преследовали неудачи. Ему не удалось найти древние города, но он многое успел сделать.
— Вот как?
— Рамос собрал около трех тысяч надписей, рисунков, криптограмм, репродукций с предметов, которые встречались ему в древних могилах и пещерах. Его находки вошли в замечательную работу «Надписи и предания доисторической Америки». Многие из них до сих пор не расшифрованы. Рамос верил, что когда-то в далеком прошлом финикийцы посетили Американский материк и заложили основы древней цивилизации где-то в бассейне Амазонки…
Голос археолога звучит напряженно. Когда де Моран возбужден, его левая рука непрерывно поглаживает колено. Сейчас она описывает концентрические круги с удивительной ритмичностью. Мне странно слушать его. Чувство неестественной раздвоенности овладевает мной. В привычный реальный мир с его четкими гранями настоящего и будущего проникает расплывчатый и загадочный мотив из прошлого. Наверное, будь я в Лондоне у себя дома, я пропустил бы все это мимо ушей. Но здесь я не могу этого сделать. На меня смотрит сельва.
Над сельвой взошла луна.
Я представил себе, как выглядит храм ночью. Залитый холодным ртутным светом, он словно отлит из опалесцирующего стекла. Крутая, заросшая травой и кустарником лестница уходит в небо и тает в черной тени.
— Скажите, сеньор Альфонсо, а вы сами верите в древние финикийские поселения на Амазонке? — спросил я, набивая трубку черным венесуэльским табаком.
— Каждая встреча с таким вот сооружением, — он машет рукой в сторону пирамиды, — пробуждает во мне надежду, что когда-нибудь эта тайна будет раскрыта.
— Но возможно ли это? При столь примитивной технической оснащенности тогдашних мореплавателей…
— Что мы знаем о прошлом человечества! — горячо восклицает де Моран. — Время безжалостно, на то оно и время… Мне не кажется удивительным, что жители Тира или Сидона добрались сюда на своих судах. Финикийцы искусные мореплаватели, и их суда не чета каравеллам Христофора Колумба. Возможно… Я, во всяком случае, верю в древние города, как верил в них Фосетт. Но те, кто пытался вырвать тайну у сельвы насилием, погибали. Нужно ждать. Тайна откроется сама. Открылась же людям эта пирамида, простоявшая никем не замеченной двенадцать веков. Просто пришло ее время. А время древних городов еще не наступило. Будем ждать.
Я запомнил этот вечерний разговор только потому, что с ним у меня связано странное и острое ощущение. Раньше сельва казалась мне живой, таинственной силой, лишенной определенной формы и конкретности. Что-то вроде теплой волны, которая накрывает вас с головой, и вы теряете представление, где низ и верх, начало и конец. Живая, но неразумная стихия, действующая сразу на все органы чувств. Этой стихийной силой можно восторгаться, можно ненавидеть или бояться ее, но ее нельзя понять. Она либо освобождает вас, либо покоряет, вы раб или властелин, но никогда вы не станете собеседником сельвы.
После разговора с де Мораном сквозь завесу бромелий на меня глянули человеческие лица. У сельвы была история. Еще до нашествия конквистадоров по этой земле ступали ноги наших далеких предков. Неужели здесь были города, построенные моряками Тира?
…Через несколько дней, после длительных консультаций и споров с членами экспедиции, мы как-то незаметно оказались готовыми к штурму погребальницы. Новенькие, еще сохранявшие следы золотистого масла гидравлические подъемники были установлены у подножия пирамиды. От них тянулись тонкие стальные тросы, проникавшие через верхний вход в темное, пропахшее плесенью помещение храма «Черного тукана». Концы тросов прикреплялись к анкерным болтам, ввинченным в каменную крышку погребальницы. Оставалось нажать кнопку электрического привода — и крышка поползет кверху. Чтобы предохранить шахту от попадания микробов воздуха, отверстие предполагалось закрыть простерилизованной пластмассовой пластиной, размеры которой точно соответствовали каменной крышке. После этого я должен был спуститься в шахту, где последний раз нога человека ступала тысячу двести лет назад.
Я спускался один. Мы не могли войти туда вдвоем одновременно, так как вход был слишком узким. Каждая секунда потерянного времени грозила полной неудачей эксперимента. Микробы-современники не дремали, и нужно было отразить их сокрушительный натиск.
Мое одеяние напоминало облачение хирурга перед ответственной операцией: стерильный халат, защитная маска, перчатки, чехлы на ногах. Посуда и приборы, включая и маленький прожектор, были тщательно стерилизованы. Кабель, по которому поступало питание к прожектору, тоже удалось обработать антисептическими химикатами.
— Готово! — Я вижу в одном из световых вырезов храма бледное, взволнованное лицо де Морана. Он нервничает даже больше, чем я. Еще бы… Каждый раз он ожидает какой-нибудь сверхоригинальной находки.
Я киваю.
— Готово.
Раздается стук мотора. Сейчас масло под большим давлением загоняется в цилиндры. Это уже заметно — тросы натянулись и заскрипели. Легкое потрескивание — «трэк, трэк, трэк»… Крышка выдирается из тысячелетних объятий каменного пола — «трэк, трэк, трах!». Резко и внезапно обозначился прямоугольник плиты. Пошла… Ну и махина! Интересно, как эти древние ухитрились справиться с таким весом? В ней килограммов триста, не меньше. Крышка ползет и ползет, и рабочие взялись уже за пластмассовую пластину, которой накроют входное отверстие, как только оно освободится от каменной пробки. На них тоже стерильные халаты, перчатки и маски. Нет только чехлов на ногах, ведь рабочим не придется спускаться в подземелье.