Страница 10 из 49
Терраса сузилась. Гриша остановился:
— Не проедем дальше, разведаем сперва.
Пошли мы с ним вперед. В одном месте дорога совсем сузилась. Слева — скала, справа — обрыв. Можно проехать, если повиснет полгусеницы над обрывом. Но дальше терраса расширялась и скатывалась в долину.
Снег слепит глаза.
— Ты очки взял? — спрашиваю Гришу.
— Забыл. Ночью выезжали.
— И я забыл. Эх мы, горе-полярники…
Боялись ослепнуть от света. Тоже болезнь не из приятных. Глаза режет, словно натерли их перцем. А потом, как и в тумане, предметы искажаются. Узкая дорога кажется широкой, скала — как безобидный камешек, лемминг — копытная мышь — вырастает в волка, и всякая другая чертовщина мерещится.
Устроили обед. На паяльной лампе сварили суп. Кабина наполнилась паром. Хлеб стал белым от инея. Размачиваем в кипятке, жуем. Пока ложку к котелку несешь, она льдом обрастает. А на сердце как-то неспокойно. Жмет сердце. Мы одни. От базы уехали километров за полтораста. Самолеты в наши края редко летают. Нет особой необходимости. Мотор не выключаем, чтобы не замерз.
— Ты, Гриша, вперед иди, а я машину поведу.
— Нет, давай уж я. За нее я в первую голову в ответе.
— Зато глаз у тебя верный. А у меня что-то плохо с глазами.
— Я тоже, пожалуй, выйду, — сказал Потапов.
Двигаю машину осторожно. Каждый камешек будто не гусеницами, а своими пальцами ощущаю. Вправо не гляжу. Там обрыв, торосы, бугры. Слева скребет о борт плиточный песчаник. С Гриши глаз не спускаю. Он пятится, уставившись на правую гусеницу, ту, что едва за край цепляется, и показывает руками повороты. Потапов рядом суетится.
Вдруг машину тряхнуло. То ли она левым бортом ударилась о камень, а может, под тяжестью гусеницы обрыв закрошился. Увидел только, Гриша что-то закричал, бросился навстречу. Меня от рычагов оторвало и ударило обо что-то.
Очнулся, как показалось, сразу же. Голова мокрая, тяжелая. Обмотана бинтом. В палатке лежу, в спальнике. В глазах мутно. Постепенно Гришу различаю. Фонарик горит.
И слышу какую-то чужую речь. Говорят по-английски. В школе и в армии я английский учил, разбираю торопливые слова. Где-то в тропиках шхуна «Августина» терпит бедствие. Налетел тайфун. Передают открытым текстом.
— Где я?
— О-очнулся! — обрадовался Гриша. — В па-а-алатке т-ты.
— Шхуна откуда?
Слышу голос Потапова:
— Рацию я с вездехода снял и батареи. Приемник работает, но у передатчика все лампы полетели. Труба — наше дело.
— А шхуна в тропиках?
— В тропиках, — ворчит Потапов.
В Арктике хорошая слышимость. Эфир чистый. Можно ловить Австралию и Перу. Надо же! Терпит бедствие шхуна «Августина». Начинен бедой мир…
— Н-накрепко засели, — говорит Гриша. — В-вездеход не перевернуло, но мотор не работает.
Встал я. Голова, правда, кружится, но, видно, отделался по мелочам. Вылез из палатки. Ночь. Вездеход боком скатился и не перевернулся. Чудом. Стоит между торосов. Луна. И жуткая тишь. Торосы голубые. Тени от них. Будто мы на Луне, а Луна над нами — это Земля. Потом шорох слышу — замерзает дыхание.
Утром обнаружили, что часть бензина из запасного бака вылилась на продукты. Сухари, сахар и концентраты пропитались им насквозь. Только консервы уцелели. Конечно, нас станут искать. Если пурга не задует, то по следу легко доберутся. Но хватятся, по всей вероятности, через три дня после того, как мы выехали, то есть послезавтра. Пять банок консервов на троих — только бы ноги не протянуть. Сварили из одной банки мяса бульон.
Мотор надо чинить основательно. От удара лопнул бензопровод, отлетел маслофильтр, глушитель, в радиаторе дыра.
Потапов говорит:
— Я пойду до Эккая пешком. Сколько осталось?
— Далеко. Километров тридцать-сорок.
— Не с вами же сидеть теперь. Возьму мешок, палатку, консервы.
— А нам?
— Вы на месте. Вам калорий надо меньше. А мне два дня идти. Кроме того, у вас остаются сухари и концентраты.
Все предусмотрел.
— Ну, иди, — говорю, — может, встретишь Николая…
Сложил он в рюкзак спальник, палатку, консервы, взял карабин и ушел.
Мы развели костер из пакли и сучьев. Под мотором тоже горит пакля. Но руки не чувствуют ни огня, ни ожогов, наши руки, как огнеупорный кирпич. Мы торопимся. Я отвинчиваю патрубок, держа «накаленную» морозом отвертку. Делаю один оборот, другой, третий… Отвертка прилипает к ладони. Держу руку над огнем до тех пор, пока отвертка не упадет в костер. И снова кручу…
Гриша возится с маслофильтром. Масло загустело, как вар. На огне оно размягчается и стекает в пламя, чадя дымом.
Работа подвигается очень медленно.
Сумерки. На некоторое время зажигаем переноски, но потом тушим их, надо беречь аккумуляторы.
Забираемся в кузов вездехода. Металлический борт в мохнатом белом инее. Гриша пытается залезть в спальный мешок. Но спальник задубел, стал жестким и тяжелым, как чурбан. Горе-полярники… Истинный полярник утром, как только вылез из спального мешка, вывернул бы его мехом наружу и выстудил от влажного тепла. Чукчи, например, так делают тысячу лет. Выворачивают полог яранги и вытряхивают иней палкой или большой оленьей костью. Теперь-то многое мне кажется простым и ясным.
Кое-как мы раздираем спальные мешки и втискиваемся в них не раздеваясь, совершая еще одну ошибку. Надо обязательно раздеться, снять хотя бы унты, верхнюю одежду. Но этого мы сделать не в силах. Желудки стягивает от голода, пальцы ноют, будто их топтали ногами.
Я все-таки пересилил себя. Вылезаю из звенящего ледяного мешка, прыгаю на снег, разжигаю паяльную лампу и направляю ее синее пламя на котелок со льдом. Пока вода не закипает, бегаю вокруг, приплясывая как шаман. Вода кипит. Я трясу Гришу и пою его, еще сонного, кипятком.
— Ты пей и жуй.
— Чего жевать?
— Бублик. Прямо с пылу! Жуй!
Гриша таращит на меня глаза и тихонько отодвигается.
— Я не спятил. Просто где-то слышал, что так вырабатывается в желудке сок и голод проходит.
Гриша двигает челюстями.
Потом мы разжигаем поярче костер и принимаемся за работу. Спать нельзя. Если уснем снова, то замерзнем.
Когда от голода начинала кружиться голова, Гриша бросал в котелок смерзшийся ком концентратов, перемешанных с сухарями и сахаром. Мы заставляем себя думать, что едим изумительно вкусное блюдо — жирный гороховый суп или кашу, но глотаем сплошной бензин с отвратительным кисло-сладким варевом. Мы изо всех сил сдерживаем тошноту и уверяем друг друга, что это варево вполне съедобно, мы можем продержаться хоть неделю.
За день мы перебрали весь мотор, запаяли радиатор. Но если мы справились с этим делом, то отчаялись в попытках завести двигатель Мы заливали в радиатор кипяток, жгли на моторе целый костер и бешено крутили ручкой. Но мотор не заводился. Мы поспешно сливали из радиатора уже ледяную воду, снова нагревали ее до кипятка и начинали все сначала.
В полночь мотор смилостивился над нами.
Эккай кочевал с колхозным стадом. Еще издали мы увидели его палатки. Рядом олени вырывали из снега черный мох. Навстречу выскочила собака и за ней вышел сам Эккай. Этот парень учился в Магадане и работал бригадиром-ветеринаром. На нем была сшитая из брезента кухлянка с капюшоном, рыжие унты, пыжиковая шапка — смесь чукотской одежды с нашей.
— Нетти![1] — приветствовал он меня.
— И, — ответил я. — Привозил почту Николай?
— Второй спрашивает. Вчера Потапов спрашивал.
— А где Потапов?
— Взял у меня оленей, домой уехал. А Николая нет, давно жду.
— Куда Потапов уехал?
— Домой.
— В поселок?
— Домой. В поселок.
Мы посмотрели друг на друга. Гриша и я. Помолчали. Потом зашли в, палатку с двумя стенками, теплую, специально для севера. Жена Эккая усадила на шкуры, стала кормить. Мы набросились на чай и сахар, потом на мясо.
— А Потапов не собирался ехать к домику геологов?
— Нет, он торопился домой, — ответил Эккай. — Бесполезно, сказал. Рукой махнул.
1
У чукчей нет приветствий. Они говорят: «Я пришел». — «И», — подтверждает хозяин, то есть «да».