Страница 39 из 47
Я снова упорно следил за псом, вот он дернулся и зевнул — вершок вверх..
Опять напряженная, неудобная поза. Попробовал шевельнуться, но он зарычал, хотя и не так злобно; еще вершок — и снова я надолго застыл в скорченном положении.
И вот, наконец, я снова, как вначале, припечатался к стене, руки плотно прижаты к телу. Щелкнул замок. Вошел Беккер, собака легла у его ног.
— Ну как, будешь говорить?
Я молчал.
— Хорошо, майн либер, посмотрим дальше…
Беккер с псом ушли.
Я сел на стул. Тело болело, особенно поясница и пятки, руки дрожали. Я задремал. Вошедший Эрих ткнул меня железной палкой.
— Ауфштеен! — вдруг дико закричал он и засмеялся. Он всегда смеялся, как идиот.
Я встал.
Он отвернулся и засвистел «Марианка, хает ду блонде харе».
Я стоял у стола. Потом он вытащил сигарету и закурил.
— Покурить, — сказал я.
— Кипу. — Так немцы называли окурок.
Он тянул ее долго, отдал мне маленький огрызочек — почти ничего.
Я потянулся к листу бумаги на столе.
— Ээ — хальт!
Он вытащил из кармана газетный листок, протянул мне и смотрел, открыв рот, как я завертел окурок.
Затянулся крепко, всеми легкими, все поплыло.
Я присел на стул.
Эрих ничего не сказал.
Вошел кривоногий Ивальд с баландой и тонким листочком хлеба. После еды меня сильнее потянуло ко сну, я с трудом боролся с дремотой. Прошло много-много времени. Эрих два раза ел бутерброды и пил кофе. Два раза Беккер заменял Эриха. Беккер сидел молча по полчаса, может быть больше, и уходил.
Вечером он выгнал Эриха и снова привел собаку.
Это была вторая ночь — я и пес.
Теперь я знал, что делать. Внимательно следил за ним. Через час он устал и начал мигать, а я рывками пополз вниз по стене. Глаза собаки как-то странно изменились. Я еще не понимал, что в них изменилось, но они были не те. Я гораздо быстрее сползал вниз.
Да, глаза собаки были не те.
Часа через два я опустился на пол и дремал по-настоящему.
Он тоже лег. Иногда он глухо рычал. Почему?
Я начал подъем часа через три вверх по стене рывками.
Он все время мигал, зевал и отворачивался. Я почувствовал: между нами протянулась незримая ниточка сообщества.
Утром, когда вошел Беккер, все было как вначале. Я стоял у стены не шевелясь, собака сидела напротив.
Мне показалось, что Беккер посмотрел на меня удивленно. Голодный, истощенный человек не спит две ночи.
У Эриха за целый день я стрельнул два окурка.
Когда мы остались с псом на третью ночь, я просто сел на пол и заснул, и страшный пес, которого ненавидели все пленные, зевнул и лег рядом.
Мне снилась Москва. Я ехал в трамвае, кто-то в кожаном пальто сел рядом, толкнув меня. Проснулся я рядом с псом. Он положил мне огромную голову на грудь и спал. Потом мы поднялись. Я стал к стене.
Утром Беккер долго и пристально разглядывал меня. Я тоже посмотрел ему прямо в глаза.
На четвертую ночь мы с псом только и ждали, когда щелкнет замок. Улеглись и дрыхли вповалку. Я положил голову на его мягкий, теплый бок, это было здорово. Я выспался, как никогда!
Беккер не вошел, а ворвался, бледный и даже без перчаток, а я стоял, плотно прижавшись к стене.
От растерянности он долго молчал.
— Ты будешь говорить?
Я сразу почувствовал неуверенность в его голосе, он как будто думал о чем-то постороннем и спрашивал механически. Я три часа простоял, но суп и хлеб мне принесли.
Потом Беккер сказал, что отправит меня в эсэсовские лагеря. Ои ходил по комнате взад и вперед.
— Ты совсем не спал? — вдруг спросил он.
— Нет, ни секунды.
— Ты не думай, что все кончено, я не дам тебе спать, пока не назовешь всех.
Он подошел ко мне и в упор смотрел на меня, ничего не говоря. Он долго смотрел.
Я ждал вечера с нетерпением. Беккер надоел мне до тошноты. Но я его уже не боялся. Вечером собаку привел Эрих. Мы с Лордом аккуратно улеглись и заснули.
Я скорее почувствовал, чем услышал, как открылась дверь. Мы не успели вскочить. Это был Беккер.
Остальное произошло, как во сне.
Он не кричал, не ругался, он выгнал пса и долго сидел за столом молча. Потом сказал хрипло, вполголоса, не глядя на меня.
— Ты испортил собаку. Самая лучшая из всех, которых я знал. Иди…
Он просто выгнал меня в лагерь. Я пришел в барак, когда был уже подъем, пленные молча окружили меня. Андрей принес табаку.
На другой день нас, шестерых пленных, погнали на станцию засыпать огромную воронку от авиационной бомбы. Шел теплый и густой летний дождь. Мы тяжело месили вязкую грязь деревянными колодками. Конвоиры, нахлобучив капюшоны, уныло брели сзади. У невысокой насыпи Михаил Костюмин и Яковлев лопатами кидали в свежевырытую яму комья осклизлой почвы. Под фанерным навесом сидел конвоир с винтовкой.
— Эй, чего копаете?
— Лорда беккеровского хороним. Здоровый черт, еле дотащили.
— Подох?
— Пауль-живодер грохнул его сегодня утром у вахты.
— Да ну? А Беккер?
— Беккер и приказал.
Михаил СОСИН
КРАСНЫЙ КРЕСТ
Уже три дня железнодорожный состав мозолил глаза пленным — русским и итальянцам. Мы тогда вместе заваливали мерзлой землей огромные воронки от авиационных бомб на полотне железной дороги.
Эшелон был в километре от нас, а так как мы стояли на возвышенности, то ясно видели белое полотно с красным крестом, разложенное гитлеровцами на крыше одного из вагонов. На самом деле в эшелоне были снаряды и бомбы, а не раненые, вот в чем соль! Это и злило. Наши бомбардировщики, вероятно заметив красный крест, пролетали мимо «санитарного» поезда и бомбили где-то дальше.
Я работал, как всегда, рядом с Андреем. Была холодная бесснежная зима. Ледяной порывистый ветер, как ножом, полосовал наши худые тела, прикрытые рванью.
— А что, если сорвать этот красный крест? — как-то раз предложил Андрей.
— Да-а… — усмехнулся я. — Была бы заваруха! От состава и от складов — один пшик!
Андрея уважали все пленные. Даже охранники его не очень-то лупили, побаивались. Подбежит к нему какой-нибудь, размахнется, но вдруг посмотрит в глаза и сникнет. Винтовка сразу опускается. Я все время был с Андреем, еще с Каунасского лагеря. Там он сам подошел ко мне. Я после тифа и ранения истощал вконец, он дал мне хлеба. А что такое хлеб — это, по-моему, только пленные знают. Сам Андрей был ранен в ногу, и еды ему требовалось больше, чем мне. Мне-то тогда было только шестнадцать. Самый молодой в лагере.
С тех пор мы все время вместе. И в подпольную группу меня приняли, потому что он настоял.
Вдруг появился Гуго. Он подошел, покачиваясь на кривых ногах. Стал на краю воронки и оглядел всех.
— Михель, ауф!
Я бросил лопату и пошел.
Марчелло он просто ткнул кулаком, а Джулиано подозвал свистом.
— Ты идешь к эшелону, — сказал Андрей, когда я проходил мимо него.
Что он этим хотел сказать? То ли жалел, что сам не идет к составу, то ли что-то другое. Но ведь с нами Гуго, да еще и неизвестно, как Джулиано и Марчелло.
Гуго подвел нас к однорельсовой вагонетке, мы нагрузили ее кирками и гаечными ключами, и я повез одноколесную дрезину туда, куда приказал Гуго. Марчелло и Джулиано плелись сзади.
Гуго шел впереди молча и быстро, наклонив маленькую голову в засаленной кепке. Был он первейшая и явная сволочь. Немцы сами его не любили, а рабочие и охранники боялись. Скупой, всегда в поношенной куртке, тяжелых ботинках и засаленной кепке, работал он на железной дороге старшим рабочим, но был богат и жил в собственном поместье в горах.
Утром он молнией скатывался по шоссе на стареньком велосипеде с трехкилометровой высоты. А вечером после работы тащился вверх, ведя в руках машину. Но зато он не платил за проезд на поезде. Он занимал какой-то пост в нацистской партии, носил значок и изредка бубнил что-то о политике. Но вообще говорил мало и с трудом.