Страница 23 из 47
Короче, я почувствовал в тот вечер, что Джулио испугался вызова. Мы принесли вина, Катерина собрала на стол, она вся сияла оживлением и радостью. У дверей и во дворе толпились те, кто не поместился в доме, — ждали, что Джулио будет еще петь. А он сидел задумчивый и сосредоточенный на своих мыслях.
Он мало рассказывал потом об этом свидании. Алляр встретил его в той же клинике на Аппиевой дороге. Джулио прошел самый тщательный медицинский осмотр, в котором участвовало около десяти врачей. Было составлено несколько протоколов. Затем бельгиец сказал, что Джулио должен будет выступить перед людьми, которых специально для этого пригласят в театр Буондельмонте, и они расстались. Алляр даже не попросил пария спеть. Его удовлетворило то, что он узнал о будущих выступлениях у братьев Анджелис.
Не стану рассказывать вам, как прошел этот первый концерт на Виа Агата. Хотя публика собралась случайная, но успех был. Успех настолько разительный, что он позволил владельцам театра устроить ловкую штуку. Они повесили в кассах и опубликовали в газетах объявление, что билеты на второй концерт будут стоить в десять раз дороже, чем на первый, а билеты на третий, последний, — в десять раз дороже, чем на второй. Сразу поднялся ажиотаж, часть билетов была припрятана, и вовсю развернулась спекуляция.
Мы с Катериной слушали концерт из зала. Уже не я аккомпанировал Джулио, а некий Пранцелле, профессор из консерватории, — его назначили в театре.
Когда все кончилось, мы хотели пройти в уборную к Джулио. Но комната и коридор возле нее были полны самоуверенными, хорошо одетыми мужчинами и изящными дамами в дорогих платьях. Все они были молоды или казались молодыми. Мне вдруг стало неловко за свои шестьдесят лет и морщины на лице, за потрепанный, вытертый костюм. И Катерина, я заметил, застыдилась своих обнаженных сильных рук, загорелой шеи и всего того, что в Монте Кастро было красивым, а здесь выглядело грубым и простым.
Мы постояли в коридоре, не вмешиваясь в толпу, потом какой-то служитель театра спросил, что мы тут делаем, и мы вышли на улицу. Было совсем темно, моросил дождь, далеко за насыпью на Виа Агата сияли огни стадиона «Форо Италико» — там шла какая-то игра. А здесь, у театра, было пусто и тихо, зрители уже разошлись. На полотняных щитах повсюду чернели буквы:
«Фератерра! Фератерра!»
Мы стояли и ждали Джулио. Мы молчали с Катериной, и почему-то мне казалось, что кончился первый акт какой-то драмы и теперь начнется второй…
Синьор, даже внешний вид нашего сонного Монте Кастро сразу изменился после этого концерта. Ежедневно наезжали корреспонденты из Рима, незнакомые люди на улице перестали быть редкостью. По вечерам на почту приходили столичные газеты, и чуть ли не в каждой писалось:
«Загадка из Монте Кастро», «Тайна Монте Кастро», «Звезда из Монте Кастро…»
Сперва мы с Джулио еще занимались некоторое время, но, честно говоря, мне уже нечего было ему дать. Напротив, я мог бы и сам узнать от него многое. Совершенно самостоятельно он научился во время пения дышать грудью, а не животом, атаковать звук, пользуясь и грудным и головным регистрами. Техника пения сама шла к нему, она естественно возникала из потребностей выразительности.
Потом, в начале февраля, в Монте Кастро приехал Алляр и остановился на вилле Буондельмонте. Он взял Джулио к себе и поселил в охотничьем домике, который снял у молодого графа. Пока Джулио проходил особый курс лечения, чтобы избавиться от хромоты, сам хирург списывался с теми любителями пения, с которыми познакомился на последнем «концерте Буондельмонте». Он писал богатым людям, миллионерам, и звал их приехать в Монте Кастро послушать нового великого певца.
Так минули два месяца, и я редко видел Джулио. Почему-то, синьор, он стал удивительно красивым. Можно было залюбоваться им, когда он в своем черном изящном костюме медленно шел по улице. Он так и остался бледным, но это была уже не малокровная бледность, как после операции, — нет, бледность напряженной умственной работы, бледность решимости и внутренней силы. Он был молчалив, только на миг оживлялся, когда к нему обращались, лицо его озарялось улыбкой, и затем он снова впадал в задумчивость.
А талант его между тем рос. Лишь один раз за все это время он спел вечером в нашем маленьком кружке, и мы были потрясены. Это было уже не то, что в моей парикмахерской, и не то даже, что на концерте в Риме. Голос его темнел и наполнялся содержанием. Это трудно объяснить и воспринимается лишь ухом, вернее даже — сердцем. Но раньше, когда Джулио пел тенором, у него был светлый тенор, теперь же он стал темным и знойным. Этот голос жег вас. Но не открытым огнем, как может обжечь фальцет, например, а мощью внутреннего жара. Мощью, которая сразу забирает тебя всего.
Интересно, что о его голосе можно было судить даже, когда он не пел, а просто разговаривал. Стоило Джулио произнести несколько слов, и вас уже покоряли интонированность и задушевность его речи. Мы все говорим некрасиво, синьор, и сами этого не замечаем. Мы привыкли. Слова служат у нас для передачи друг другу мыслей. А если нам надо выразить какое-то чувство, мы опять-таки достигаем этого не тональностью речи, а подбором слов. Джулио же не только передавал мысли — благодаря своему голосу он окрашивал каждое слово, расширял его содержание и приносил вам целый рой новых образов и чувств…
Но так или иначе время шло, в Рим и на виллу Буондельмонте съезжались те, кого пригласил Алляр. И настал, наконец, день, когда Джулио должен был выступить перед избранной публикой. День, который должен был принести славу бельгийцу.
Собралось много народу, синьор. Но если вдуматься, это не покажется удивительным. Для богатого человека, чье время расходится между завтраками и обедами, поездками на яхте и кутежами, серьезный концерт — какая-то видимость дела. Но чем больше расходы, тем сильнее в богаче уверенность, что он не просто развлекается, но поддерживает искусство и даже участвует в процессе его созидания.
Сначала хотели устроить прослушивание в репетиционном зале, вмещающем человек двадцать. Но собралось около сорока, концерт перенесли в главный зал, и публика заполнила там целых три ряда.
Аккомпаниатор — тот самый Пранцелле — сел за инструмент. Алляр со своим ассистентом заняли места в первом ряду, а мы, то есть Катерина, я с женой и еще несколько горожан, устроились за кулисами.
И вышел Джулио.
Синьор, вам может показаться странным, но в те мгновения, пока Джулио шел к роялю, я вдруг почувствовал, что идея бельгийца ложна — никакая операция не может дать человеку голос (хотя голос у Джулио теперь был и появился именно после операции. Тут, конечно, противоречие, но позже вы поймете, что я хотел сказать).
Надо было видеть, как Джулио вышел тогда из-за кулис, как он подошел к роялю и посмотрел на публику. Он появился, прямой, бледный, чуть прихрамывающий. Какое-то удивительное обаяние исходило от него, токи прошли между ним и собравшимися, все лица стали серьезными, умолкли шорохи и разговоры, и разом установилась тишина, Это было как гипноз, синьор. Джулио очаровывал и возвышал людей. Конечно, слушатели ожидали необыкновенного — ведь некоторые даже приехали сюда из-за океана. Конечно, все читали в газетах о «Тайне Монте Кастро», о «Загадке Монте Кастро». Но дело было еще и в поразительном артистизме Джулио, в его удивительной сумрачной красоте. Женщины — и молодые и старые — просто не могли оторваться от него, пожирали его глазами, и я заметил, что Катерина рядом со мной побледнела так, что было заметно даже под загаром, и закусила губу.
Начался концерт. Джулио исполнил несколько вещей, встреченных восторженными овациями. Затем на сцену поднялся бельгиец и сказал, что голос, который все только что слышали, дивный голос Джулио Фератерра получен с помощью операции, выполненной им, Алляром. После этого ассистент бельгийца прочел несколько документов — заявление самого Джулио, протоколы врачей и свидетельство мэра нашего Монте Кастро о том, что прежде, до операции, у Джулио не было никаких способностей к пению. Далее бельгиец кратко рассказал о научных основах своего открытия и заявил, что за известное вознаграждение может каждого желающего наградить таким же голосом, если не лучшим…