Кофемолка

— Пожалуйста, давай не будем, — сказала Ки с чуть меньшей самоуверенностью, и рассеянно взяла в руку солонку.

— Нет уж, давайте будем, — возразил я. — Давайте признаемся, что мы оба любим Нину и что мы оба ей принесли одно горе. Сначала вы, потом я. И это единственная причина, по которой я сейчас не извиняюсь перед вами, — потому что нам обоим нужно извиняться перед ней. У меня не будет возможности это сделать. Но у вас будет.

Эта тирада прозвучала бы внушительнее, если бы я не закончил ее, икнув. Тем не менее, когда я поднял глаза, Ки смотрела прямо на меня, не моргая. Я готов был поклясться, что окружающий ее невидимый силовой щит забарахлил. Солонка, доверху полная соли, плясала в ее руке. Она поставила ее на прилавок, рассыпав щепотку-другую.

— Я знаю, что тебе тоже нелегко, — внезапно сказала она и повернулась к двери.

— Да какая, на хрен, разница, — пробормотал я. — Слушайте. Я не знаю, как это точно сказать. Если вам кажется, что моей жене лучше быть одной, вы, наверное, правы. Но без меня не значит — с вами. Я умоляю вас. Дайте ей дышать. Пожалуйста.

Это остановило Ки. Она развернулась и присела за стол напротив меня одним невозможно грациозным зигзагом.

— Знаю, — сказала она, со щелчком открывая и закрывая, открывая и закрывая свою веретенообразную сумочку. — Знаю, знаю. — Щелк, щелк. — Я думала, кафе-то ей как раз пойдет на пользу, потому и предложила эту идею. Но, наверно, раньше нужно было думать.

Я не уверен, сколько мне понадобилось времени, чтобы переварить информацию, содержащуюся в этой паре предложений. Я поднял руку, попытался что-то сказать, издал неопределенный хмык, перенаправил руку на почесывание носа и замолк. И так несколько раз.

— Самое лучшее для нее сейчас, — выдавил я наконец, — это что-то, к чему ни вы, ни я не приложили руку. И о чем не имеем даже мнения.

Ки задумчиво кивнула. Предательница Кацуко потерлась о ее голень и чихнула. Мы посидели так около минуты, не говоря ни слова, вдвоем за кухонным столом, почти по-семейному. Затем она встала, взяла сумочку и коробку и вышла вон.

Я принял душ, почистил зубы, проблевался, почистил зубы. Беседа с Ки странным образом воодушевила меня. Я почувствовал, что готов предстать перед любым противником, спокойно и последовательно обсудить камень преткновения и найти взаимовыгодное решение, позволяющее обеим сторонам сохранить достоинство. Потом я проблевался еще раз.

У меня раскалывалась голова, но где-то за пределами боли нарисовался план действий. Мне предстоял простейший и в то же время самый трудный поступок в моей жизни. В два часа дня я ступил на тротуар, каждую трещину в котором знал наизусть, развернулся спиной к погруженному во мрак «Кольшицкому» и промаршировал в помещение напротив, куда ни разу прежде не заглядывал. Помещение это было вдвое шире нашего, располагалось по адресу Фуллертон, 159, и было известно большинству под именем «Джезва Дерганого Джо».

Я прошел внутрь, осторожно неся головную боль через толпу. Две девочки хозяйничали за прилавком, двигаясь в четко скоординированном ритме. Интерьер «Дерганого Джо» смотрелся уютнее, чем я ожидал. Стены были обшиты дешевым, но вполне пасторального вида деревом; пухлые диванчики окружали действующий камин. Несколько человек сидели у огня, уткнувшись в ноутбуки. Мать держала пакетик с соком на весу перед лицом малыша, а тот крайне сосредоточенно оперировал трубочкой при помощи обеих рук и языка. Все выглядели довольными.

В этот момент что-то зацепило мой взгляд, что-то волнительно-знакомое. Ощущение было как если бы мимо, по периферии зрения, пронесся незнакомец на велосипеде, подозрительно напоминающем ваш. Я крутанулся на месте и… тут он и очутился. Мой чертов портрет. Марк глазами Нины и, так сказать, деньгами Кайла. Свинтон повесил его прямо у себя на работе! Логотип «Кольшицкого» явственно прочитывался на заднем плане снимка. Ему было все равно. Я знал, что он видел, когда смотрел на портрет: двух Нин, плавящихся оловянных солдатиков, отраженных в моих очках.

Фотография была всего лишь одной из шести-семи, развешанных по кафе тут и там. Я не узнал большинства, но как минимум еще одна принадлежала объективу Нины. Она была снята во время нашего медового месяца: мокрые булыжники Братиславы, доведенные до абстракции телевиком и блестящие, как приплюснутая крышкой икра в банке. Хорошо хоть здесь не было никаких отражающих поверхностей. Если бы Кайл смог каким-то волшебством заглянуть в оборотную сторону этого кадра, он увидел бы разбухший от дождя подоконник, а за ним комнату в пансионе, из которой был сделан снимок: опустошенная бутылка, лифчик, перекрученные в жгут простыни.

Греза прервалась. Юная брюнетка в очереди, наша бывшая постоянная клиентка из категории черный-кофе-с-собой, узнала меня. Не по портрету, слава богу.

— Эй, — сказала она, улыбаясь. — Как жена? Скучаю по вашему заведению.

— Недолго вы скорбели, — заметил я.

— Попалась, — она вскинула руки в розовых рукавичках. — Без кофеина не могу!

Пока я сочинял ответную реплику, пришла ее очередь заказывать: латте с обезжиренным молоком и плевком ванильного сиропа. Вкусы брюнетки заметно скатились под гору с угасанием путеводной звезды «Кольшицкого».

Кайл сидел в дальнем углу, изучая какие-то столбики цифр на экране здоровенного ноутбука «Делл». Он увидел меня и замахал, будто с борта корабля.

— Пришел вот устраиваться на работу, — объявил я.

— Ха-ха, — фыркнул Кайл. — Как делишки? Чего нового?

— Да так. Нина ушла.

— Ага. Знаю.

— Откуда?

— Она забежала попрощаться, — объяснил Кайл. — Подарила вот это. — Он ткнул пальцем в братиславское фото. — Сказала, ты, мол, одно купил, второе бесплатно.

— Ясно.

— Во глаз у человека. Талантливая, скажи? — В его мычании было столько неразбавленной, нескрываемой грусти, что мне даже стало чуть-чуть его жалко. Кайл взглянул на свою работу и захлопнул ноутбук. — Выпить хочешь?

— Два часа дня на дворе.

— По-моему, тебе нужно.

Сперва я потащил болвана в «Пол», но тот оказался наглухо задраен. Картину довершал плакат «СДАЕТСЯ» — «самоцветовский», разумеется. Я вспомнил, как предсказывал этому бару шесть месяцев жизни в июле. Я ошибся на три. Будь здоров, бармен с бачками.

В конце концов мы осели в реконтекстуализированной наливайке на углу Эссекс и Ривингтон под идиотским названием «Волшебник». Кайл взял себе «Егермейстер» и «Корону», традиционный двухходовый гамбит провинциального кутежника. Я остановился на «Джеке Дэниелсе» безо льда и сунул руку в карман за деньгами. Я был более или менее уверен, что в кармане восемь долларов; их оказалось два.

— Нет! — запротестовал Кайл как раз в нужную секунду. — Я угощаю.

— Так и быть, — недовольно согласился я. — Дела в «Дерганом Джо» идут прекрасно, как я посмотрю.

Мы выпили и перезарядились.

— Дела хуже некуда, — неожиданно признался Свинтон. — Работал у нас один пацан, так? Поскользнулся на полу, так? Теперь отсуживает компенсацию по страховке. Ну, ты не подумай, человек он хороший, очень хороший, — Кайл выставил обе ладони перед собой оборонительным жестом, а то, не дай бог, его застукают за излучением чего-либо кроме его фирменного безразмерного позитива. — Но одни юристы съели всю нашу маржу за октябрь. А цены на бензин? Ваще абзац! Доставка молока теперь сорок баксов в день, вынь да положь. Это поверх диких цен на само молоко. Не, вам везет. Вы маленькие, гибкие.

— Чувак, — сказал я. — Алё. Мы закрылись. Наш дом сносят.

— Еще лучше, — быстро же его развезло. — Друг друга-то у вас не отнимут. Вот в чем вся, эта, как ее, соль. Повезло тебе, повезло. Обос… особенно с Ниной. Ты ж знаешь, о чем я. Слышь, брат? Она ведь офигительная. Знаешь ведь? А?

У Кайла прорезался какой-то новый тембр; чистая, звенящая нотка печали парила, как высокое «до», над его долбящим басовым «ля-ля-ля», обращая мажор в минор одним мягким прикосновением.