Кофемолка

— И что это за штуки с «Челюстями»? Ты с ними разговаривала? Кто-то нас фотографировал?

— Извини меня. Я ужасная.

— Ничего, — пробормотал наконец я, вдоволь насытившись ее чувством вины и отваливаясь, как клещ. — Как видишь, у меня выдался плохой день. Дай мне этот чертов телефон.

Она протянула мне трубку — наши руки не соприкоснулись, но пересеклись их тепловые поля — и забилась в угол. Две минуты спустя я наконец смог набрать все цифры в номере «Будильника» в правильном порядке. Ответила Норико.

— Привет, — сказал я, — я хотел бы поговорить с Брук.

— По какому вопросу? — будто не звонила мне час назад, вереща, как шалая канарейка.

— По вопросу отказа от ваших услуг.

— Одну минутку, я вас соединю, — минутка оказалась долгой, так как Брук, несомненно, информировали о происходящем. Когда она ответила, в ее голосе уже позванивала сталь.

— Марк! Мне рассказывают страшные вещи. Это правда?

— Да, извините. Мы просто не можем… — я бросил стыдливый взгляд на свою работницу, прикрыл трубку рукой а-ля Нина, и прошептал: — Мы больше не можем позволить себе такие расходы.

— Мне очень жаль это слышать.

— Не сомневаюсь. Когда я смогу… когда бы я мог зайти забрать наш аванс?

— О, господин Шарф, — Брук тоже перешла на сиплый шепот. — Аванс, я боюсь, нам придется оставить за собой. У нас же с вами шестимесячный контракт, помните?

— Нет… То есть да. Я помню. Но… Нет. Пожалуйста.

— Крайне, крайне сожалею, — вздохнула Брук, сокрушаясь. — Сейчас, наверное, не самое подходящее время напоминать вам, что плату за ноябрь нужно внести до понедельника. Вы нас не предупредили до двадцатого числа, так что вы у нас уже в смете на ноябрь… Хотя знаете что? — продолжила она материнским тоном. — Я посмотрю, можно ли ее наполовину уменьшить. Это будет справедливо. Норико позаботится о деталях.

— Непременно, — вставила Норико, которая, должно быть, все это время беззвучно висела на проводе.

— Я бы сказал вам, что будет справедливо, — отчеканил я, пугая самого себя. — Но это не телефонный разговор. И мне для него понадобится бензопила.

Минутой позже кровь перестала стучать у меня в ушах, и ко мне вернулась способность обрабатывать информацию. Информация поступала мощным потоком: вот Карина, рядом со мной, хлопает меня по плечу, хлопает себя, загибается от смеха.

— Патрик Бэйтман! [82] — она перевела дыхание, поперхнулась и опять захихикала. — Вылитый! Вот это жесть!

Я поплелся назад, за занавеску, в кухнетку. Где-то здесь, среди кафеля, крошек замазки и тараканьего дерьма, Нинино обручальное кольцо дразнило меня из своей секретной норки. Бусины шторки издавали оглушительный шум, бились друг о друга, боролись за место. Им было тесно. Я потянул за одну нить и оторвал ее. Затем другую. Освобожденные бусины звучно стучали о пол и скакали как блохи. Я закрыл глаза и дал отчаянию растечься по всем уголкам бытия. Все это — это место, эта жизнь — да, наверное, это и составляет мою жизнь — все это безнадежно, так ведь? Нет, даже отчаяние мне не удавалось. Стенания превращались в бессмысленную мантру.

И тогда я почувствовал горячий щекотный взгляд. Карина стояла рядом, изучая меня широко распахнутыми глазами.

— Ты такой несчастный, — наконец сказала она, будто диагноз поставила.

— Дальше некуда.

— Может, я могу помочь.

— Разумеется, ты можешь помочь, — произнес я. — Ты можешь приходить вовремя.

— Нет, нет, нет, — она покачала головой, улыбаясь. — Давай я сделаю все для тебя предельно просто.

Она взяла меня за руку — ее ладонь была сухая и тонкая, моя — влажная и бесчувственная.

— Расслабься, — добавила она непринужденно. — Мы одни.

Я могу остановиться здесь. А могу написать, что вслед за этим Карина расстегнула ширинку на моих джинсах и оказала мне бесцеремонную, механическую услугу, кусая губы, чтобы сдержать смех, пока ее рука работала в диагональной плоскости с почти невинной независимостью от остального тела. Не исключено, что так все и было. Я могу продолжить. Могу, например, сказать, что она склонила голову и опустила глаза к полу, показывая мне пушистый затылок, и что деталь еще одной татуировки — не то копье, не то молния, не то север геральдического компаса — выглядывала из-под майки и пряталась обратно в ритме ее движений. Которых, кстати, может, и не было. Также не отвергается версия, что я зарыдал, повторяя «Все кончено, все кончено», когда ее жесты стали жестче и хлестче. Допустимо и даже вероятно, что я сам не знал, что именно эта фраза охватывала — происходящее, мой брак, мою жизнь или все вышеперечисленное. И наконец, было бы вполне разумно предположить, что я все еще повторял «Все кончено, все кончено», когда недавно прореженная бусинная занавеска решительно раздвинулась, открывая по кусочкам и полоскам масляное рыло и затуманенные экстазом буркала Аркадия Иволгина.

Все это не за гранью возможного. Как выразился один мой уважаемый коллега, если я это сделал, то так. [83] Мой роман. Что хочу, то и ворочу.

Говорят, время летит, когда тебе весело. Вынужден возразить: самые неприятные три или четыре часа моей жизни пронеслись мимо с невероятной скоростью. Мое отвращение к необходимости снова пережить эти моменты уступает моему долгу рассказчика перед вами; я обрисую их самыми грубыми штрихами — и скромно попрошу вас оценить, на какие жертвы я иду ради вашего развлечения.

После того как Карина испарилась, я ожидал, что Иволгин принесет мне скабрезные поздравления или потребует деталей. Насколько мерзкой ни представлялась мне эта перспектива, даже она оказалась серьезной переоценкой порядочности этого человека. Я интерпретировал его свинский восторг абсолютно неверно.

Как только я вышел из недокухни и занял свое место за стойкой, Аркадий подобрался поближе под предлогом изучения трех засохших пирожных в витрине. Его рот застыл в заговорщической ухмылке, но его короткие бесцветные ресницы трепетали, будто он был на грани принятия важнейшего решения. Наконец он заговорил, задыхаясь и сглатывая, на шершавом русском.

— Ну, — сказал он, — давай, что ли, пирожное.

— Какое? — спросил я, прикидывая масштаб катастрофы. Безуспешно. Урон был неисчислим.

— Шоколадное.

Я схватил шоколадное пирожное, не заботясь о щипцах, плюхнул его на тарелку и ударил тарелкой по прилавку. Я жалел, что не могу запихнуть пирожное прямо в его влажную пасть и подогнать — желательно грязным ботинком. Но Иволгин еще не сделал своего хода — и знал, что я не сделаю свой, не попытавшись сперва раскусить его намерения. Первобытный ужас плясал в его глазах, знакомый мне со средней школы: страх быть избитым.

— Шлаг, — донеслось до меня сквозь шум крови.

— Чего?

— Шлаг, — повторил Аркадий, нетерпеливо указывая на тарелку. Свинья хотела сливок. Я схватил баллон и сдавил курок, похоронив пирожное под белой массой. Она вываливалась криво и с переизбытком газа, с неистовым кашлем и брызгами.

— Вот тебе, — сказал я. — На здоровьице. С тебя пять долларов. Без доплаты за шлаг.

Я думал, что Иволгин удалится к своему столу, но вместо этого он грязно ухмыльнулся и начал пожирать пирожное прямо у прилавка.

— Ошибаешься, — пробормотал он с набитым ртом, и перешел на смесь подзаборного русского и плохого английского. — Насчет файв долларз мы еще, бля, посмотрим.

— Прошу прощения?

— Ты, братан, не того, — сказал Иволгин. — Эз фар эз ай си, [84] я тебе ни хуя не должен. А вот ты мне, может, и торчишь э литл самфинг самфинг. [85]

— Я тебе не братан, — ответил я. — И какого хрена ты решил, что я тебе что-то должен?

— Моральный ущерб, — продекламировал Иволгин звенящим победоносным голосом и слизнул сливки с верхней губы.

82

Антигерой романа «Американский психопат» Брета Истона Эллиса.

83

Отсылка к книге О. Дж. Симпсона «If I Did It, Here's How It Happened», в которой автор умудряется детально описать, как убил жену и ее любовника, официально не признаваясь при этом в преступлении.

84

Как я вижу (англ.).

85

Чего-нибудь такого-растакого (англ.).