Кофемолка

Насчет свинарника она была, кстати, права. Мы приходили сюда в основном спать, мыться и ссориться. Уборщицу Инару мы отпустили еще в июле, как только поняли, что она получает втрое больше Рады. Наша квартира никогда не могла похвастаться концептуальностью интерьера — единственным жильцом, регулярно привносившим свою лепту в декор, была Кацуко, которая время от времени разбивала вазу, — но к октябрю она стала выглядеть совершенно абсурдно. Кухня, которой мы не пользовались с позднего лета (вы ожидали, что мы придем домой и будем готовить?), превратилась в кладовку хлама всех сортов. Окаменевшие торты — руины ранних экспериментов с выпечкой, когда мы еще думали, что сможем стряпать свои пирожные, — делили духовку со сковородками и стопкой гранок. Вся одежда валялась на виду: я не потрудился упаковать наши летние вещи в сентябре, а просто притащил из подвала чемоданы с зимними и вытряхнул содержимое на пол спальни. Коробки от пиццы «Домино», единственной доступной после полуночи в нашем районе еды, стали накапливаться сперва на кухне, затем у кровати. Когда Кацуко ходила по ним, внутри гремели зачерствевшие корки.

Нина убирала методично, прилежно, используя спреи, пасты, порошки, салфетки и щетки, о существовании которых я и не подозревал. Она почистила кафель в ванной одним раствором, а замазку между плитками — другим. Она вымыла холодильник. Она вымыла за холодильником. Сначала я пытался помочь, потом просто старался не попадаться под ноги.

— Что ты делаешь? — наконец спросил я, наблюдая, как моя жена тщится выкинуть четырехмесячный торт в мусорное ведро. Она неистово трясла противнем, и все ее тонкое тело участвовало в этом процессе, как будто противень был наэлектризован и тряс ее; свинцовый диск торта выпал и с грохотом приземлился поперек ведра. Часы на микроволновой печи у Нины за спиной показывали 1:34 ночи.

— Возвращаю это место к цивилизации, — сказала она.

— Хорошо. Но почему сейчас? Я не хочу впадать в дешевый психоанализ, но…

— Но что? — Нина встала на колени перед мусоркой, сдирая упрямую корку теста с края сковородки, и прищурилась на меня снизу вверх. Она напоминала енота, застигнутого лучом фонарика.

— Ну… похоже, что ты занимается этим, чтобы избежать разговора.

— Нет. Я занимаюсь этим, чтобы избежать крыс.

— Нина, — сказал я. — Пожалуйста, перестань скрести на секунду. Объясни мне, что происходит. Тебе не нравится вся эта затея с пиаром? Слишком дорого?

— Не знаю. По-моему, две тысячи в месяц — это очень много денег.

— Почему бы нам не вынуть еще немного из инвестиционного фонда? Он все равно последнее время почти ничего не платит. — Фонд, доставлявший нам единственные не связанные с кофе средства к существованию (путем магического перемалывания денег, взятых в долг под залог квартиры), действительно последнее время забарахлил. В июне, даже после того, как мы вытащили из него деньги на ремонт помещения, на оставшиеся полмиллиона набежало 1900 долларов процентов. Августовский же дивиденд почему-то равнялся жалким 760 долларам.

При упоминании фонда Нина застыла, как будто я выкрикнул непристойность.

— Возможно, — наконец сказала она, распрямляя спину. — Не знаю. Вопрос в том, за что мы вообще платим. Это удвоит наш оборот? Утроит? У этих девушек нет никакого конкретного расклада. Это как ходить к гадалке. Я не привыкла платить за такие… пустые вещи.

— Но ты ходишь к гадалкам.

— Туше, — признала Нина с ноткой былой игривости. Меня это приободрило.

— Послушай, иначе не бывает. Да, мы нанимаем их на авось. Но мы никогда себе не простим, если не сделаем вообще ничего. Нина, давай попробуем. Это наш последний шанс. Клянусь, я не дотронусь до фонда. Как-нибудь выкрою деньги из существующего бюджета.

— Серьезно?

— Да. Обещаю.

Я говорил правду — в самой узкой интерпретации. (Дремлющий в Нине юрист был бы мною доволен.) На самом же деле я обнаружил остроумное решение проблемы уменьшающихся дивидендов. Так как мы не могли усилием воли повысить доходность наших активов, мы должны были сделать более дешевыми наши обязательства. Засим наш семипроцентный займ одним росчерком пера переродился в чудесно дешевую трехпроцентную ипотеку с плавающей ставкой от банка «Америморт», нового игрока на поле недвижимости. Вуаля: я удвоил чек за следующий месяц, не дотрагиваясь до фонда, как обещал.

Этот гамбит, однако, вступал в действие только в ноябре, а кровотечение нужно было остановить сейчас. Я извинился перед экстерминатором, который за двести долларов в месяц пшикал по углам из баллончика, отчего туранчоксы только росли и лоснились. Я вежливо сказал «оревуар» Эркюлю, к тому времени нанявшему уже третью замену Раде (огромную матрону со Среднего Запада, которая им, кажется, всерьез командовала); он послал меня на хрен на заметно улучшившемся английском. Нашим новым поставщиком выпечки стала кондитерская «Изобретение вальса» — то самое нью-джерсийское местечко с маленькими свинолицыми моцартами, с презрением отвергнутое нами в июне. Их круассаны стоили семьдесят пять центов, а не доллар двадцать пять, как у «Шапокляк», и напоминали упругостью и формой диванную подушку. По закону бутерброда это означало, что в них приходилось впихивать в два раза больше грюйера для наших горячих сэндвичей. Что, в свою очередь, перестало быть проблемой, как только грюйер превратился в сыр «особый». Я собирался заменить органическую газировку «Унну» на что-нибудь попроще, когда ее производитель своевременно обанкротился.

В конце концов мы отбили октябрьскую арендную плату на частной вечеринке в честь дня рождения одного из менеджеров магазина мехов. По-моему, они собирались приглядывать за лавкой во время празднования, что существенно ограничивало выбор подходящих мест. Вечеринка была тематической: хотя имениннику исполнялось пятьдесят пять, его коллеги решили, что будет ужасно смешно украсить кафе как будто в честь новорожденного. Они надругались над «Кольшицким» как могли. Воздушные шарики печально бодали потолок, как отставшие от стайки сперматозоиды. Картонные аисты с бумажными гармошками на месте крыльев и телескопическими шеями присели на полки с идеально упакованным дорогим кофе. Транспарант «У НАС МАЛЬЧИК!» повис в дверях — лицом, слава богу, вовнутрь.

Организатор вечеринки не заметил, что у нас нет лицензии на продажу алкоголя, но к этому моменту законы меня уже не волновали. Я просто брал заказы у отмечающих и бежал в ближайший винный. Меховщики, включая стодвадцатикилограммового новорожденного, напились до поросячьего визга, и кого-то вырвало на витрину с пирожными. Я не могу сказать, что меня сильнее напугало тем вечером — бесчинства, которым мы потакали, или моя плохо скрытая радость, что теперь мы сможем заплатить булочнику и еще на один месяц отложить разборку с Ави.

Задабривание плеяды кредиторов требовало ежедневной перетасовки приоритетов. Я наловчился правильно оценивать людское терпение: кому нужно заплатить сейчас, с кем можно проканителить лишнюю неделю. Кого, в самом крайнем случае, можно вообще прокатить без ощутимых последствий. (Веселого корейца, моющего нам окна? Легко. Молчаливого господина в спортивном костюме, отвечающего за вывоз мусора? Ни в коем случае.) Оптовые поставщики больше не хотели заморачиваться нашими крохотными заказами, так что большинство продуктов закупалось в бодеге на углу. Некоторые вещи мы вообще перестали покупать впрок. Если кто-то заказывал салат, я несся за зеленью. Хозяин лавки, скрытный индус по имени Прашант Суперсад, оказался отцом мальчика, продававшего носки с лотка. Он находил мои периодические появления с языком на плече занимательными и вскоре начал пропускать меня без очереди. «Разойдись, народ, пропускаем кофевара, — нараспев объявлял он. — Как дела, кофевар?»

Наше меню тихой сапой мутировало. Цветастые описания оставались те же («Паштет из дикого кабана в пергаменте с растопленным бри и органическим розмарином»), но за шторкой, в кухнетке, все упрощалось и ставилось на поток. Все более сомнительные элементы отвоевывали себе место на полках. Кабаний паштет, например, изначально приходивший в виде дрожащего от собственной свежести кирпичика из фирмы «Три поросенка», теперь превратился в простой «деревенский паштет» из универмага: свинина в пластиковом корытце, проложенная куриной печенью и еще бог знает чем, стынущая в желе, бессмертная, четыре бакса в розницу. Он был гораздо ближе к холодцу, чем к шедевру, расписанному в меню.