Звенья одной цепи

В Блаженный Дол мы вернулись ввечеру. Грент в это время как раз должен был погрузиться в самый разгар ярмарочных торгов, но у меня не было сил дожидаться их окончания прямо на месте. Да и, если честно, некоторые опасения оставались. Конечно, столь обширными сведениями, кои достались мне, не обладал даже ни один из нырков, но я склонности к торговле никогда не испытывал, потому назначение цен оказалось пыткой, расшатавшей меня, как маятник.

Обиднее всего было то, что помощников не нашлось. Марис, пустившись во все тяжкие, вовсе не появлялась поблизости от гостевого дома, а Натти сразу же заявил, что «эти закорючки» он не то что считать, даже просматривать не будет, и вся работа свалилась на меня одного. Поэтому ничего удивительно не оказалось в том, что к исходу третьего и последнего дня перед предстоящими торгами я сошёл с ума, и это вовсе не красное словцо. А чуть позже, всё же исхитрившись вернуться в относительно разумное состояние, пообещал себе впредь никогда не заниматься подобными смертельно опасными глупостями.

Войти в цифры оказалось нисколько не сложнее, чем в обстоятельства, и именно здесь крылась главная угроза, потому что если длина, высота, ширина, цвет, вкус и звук являются тем, что всегда окружает нас, даже во время сна, то колонки цифр для обитания человека непригодны. Полностью. Но в то же время настолько стройны, красивы и бесконечны, что хочется покорно идти вслед за ними. А если ещё и найдёшь повторения, то можно смело отправляться рыть могилу. Самому себе.

Сначала казалось: стоит закрыть глаза, и можно будет избавиться от наваждения, но теперь, проведя бессонную ночь, я не знал, за какую соломинку хвататься для спасения, потому что цифры становились всё более чёткими и настойчивыми в своих поползновениях. Даже перед закрытыми глазами.

— Всё не спится? — спросил Натти, судя по всему, со стороны кухни.

Опять что-то жрёт, подлец? И мне не помешало бы, вот только начинает мутить, как только пытаюсь представить себе еду. Потому что с цифрами она ну никак не желает совмещаться!

— Нет.

— Так сходи погуляй. Может, сон нагуляешь.

Хорошее предложение. Ещё бы ноги меня уверенно держали, было бы совсем славно.

— На прогулку сил не хватает.

— Это плохо, — солидно заявил рыжий. — Но беда поправимая.

Следом за словами раздались шаги, скрип, царапанье чего-то по полу, неоднократный стук о дверной косяк, стон открывающейся входной двери и что-то вроде шуршания. А ещё в дом залетел порыв ветра. И вот ведь странно: ощущений много, но все какие-то… слабые. Блеклые. Ничтожные. Бессильные. Им с цифрами ни за что не справиться.

— Не можешь ходить, так посиди.

Я всё-таки открыл глаза, чтобы увидеть довольную рожу Натти:

— Посидеть?

— Я кресло на двор вытащил. Погода-то хорошая, совсем тепло стало. Летом пахнет.

Какое лето посреди весны? Насколько помню вчерашнее путешествие по дороге, она всё ещё хлюпает. На особенно глубоких ямках. И сохнуть ей ещё долго. Собственно, именно поэтому купеческие обозы, прибывшие в Грент к ярмарочным дням, расположились лагерем поодаль от города на каменистом поле.

— Точно тепло?

— Да ты выйди и сам посмотри! Замёрзнешь — одеяло притащу.

И что это мы сегодня такие услужливые? Стараемся хоть как-то загладить вину за недавнее недомогание?

— Кстати, об одеяле. — Я сел на кровати и взглянул на рыжего со всей доступной мне в эту минуту суровостью. — Что тобой тогда стряслось?

— Когда? — Ржаво-карие глаза изобразили умилительное недоумение.

— Давеча в Гренте. На главной площади.

Натти неопределённо махнул рукой:

— Да это… Бывает. Таким уж уродился.

Звучит не слишком искренне. Но и ложь уловить в его словах не могу. Где-то и в чём-то он мне врёт, вне всякого сомнения. Только не по поводу болезни. Итак, мой помощник в любой момент может забиться в очередном припадке? Нечего сказать, добрая весть!

— Вылечить можно?

На меня посмотрели взглядом, значение которого навскидку определить было невозможно, а потом невинно спросили:

— А зачем?

Затем, что мне не улыбается в какой-нибудь прекрасный миг оказаться лицом к лицу с врагом, имея за спиной не поддержку, а лихорадочного больного. Но с другой стороны… А почему он вообще должен меня сопровождать? На то есть Ньяна. Правда, её службы осталось на мою долю совсем немного.

— Тебе не мешает?

— Да пока справляюсь.

Ну и ладно. Так что он там говорил о кресле?

М-да, ноги подкашивались. Но до двери меня всё-таки донесли, а вот потом пришлось сделать неоправданно широкий шаг и уцепиться за спинку кресла, чтобы не упасть. Потому что на дворе и в самом деле…

Пахло.

Вряд ли летом: оно во всём предпочитает умеренность и леность, но весной уж точно. А вместе с буйным ароматом, одновременно горько-свежим и приторно-сладким, загнавшим выдох обратно в грудь, взгляд захлебнулся в красках.

Их было немного. Собственно, всего три. Чёрные прогалины земли, белые лепестки вишнёвых цветков и зелень новорождённых травинок. Три, но каждая из них вела бой за моё внимание, причём делала это с таким напором, что пришлось снова закрыть глаза и пробираться к креслу уже целиком и полностью на ощупь.

Сразу, как только я опустился на кожаное седалище, одеяло накрыло мои ноги, и стало совсем-совсем хорошо.

— Ну как воздух? — осведомился Натти.

— Дышу.

Это всё, что я мог сказать в ответ, потому что на более длинную тираду отвлекаться не хотелось. Обстоятельства звали за собой. Девственно-новые, такие, в которых я раньше никогда не оказывался.

В городе совсем другая весна, но, чтобы это понять, следовало окунуться с головой в одну из четырёх дочек года, навестившую Блаженный Дол. Воздух, больше похожий на духи, составленные безвестным мастером, кружил голову, не намекая, а заявляя свои требования с юношеской прямотой. Не предлагая влюбиться, а почти принуждая. Густой и одновременно резко-свежий, он подминал под себя все оттенки чувств, оставляя лишь одно: преклонение. Смиренное признание поражения.

А кто же был побеждён?

Человек, убаюканный строгой колыбельной зимы и за долгие месяцы снега исподволь уверовавший в то, что морозные оковы неразрушимы.

Человек, забывший отчаянную и беззаботную мощь весны.

Я.

Город состоит из стен. Высоких, низких, крупнокладочных, оскольчатых, плачущих от дождя белесыми потёками раствора, на котором градостроители нагрели не одну жадную ладонь. Стен, то хитро, то надменно, то угрожающе взирающих на прохожих оконными проёмами и время от времени разевающих беззубые пасти дверей. Стен, заканчивающихся черепичной чёлкой. Небо есть и над городами, но оно слишком далеко, да ещё спрятано в дымке серых струек, поднимающихся из печных труб. Только летом его можно разглядеть. Если поднять голову. Но ведь, как только отведёшь взгляд от того, что творится у тебя под ногами, непременно оступишься, не так ли? Потому городские жители никогда не смотрят вверх.

Я тоже не смотрел. И думал, что поступаю совершенно правильно. Но, Бож милостивый, сколько же всего я, оказывается, потерял…

Здешнее небо тоже припорошено дымкой, но не серой, а того цвета, что скрывается в створках раковин. Перламутр, отбрасывающий радостные блики, трепетно-нежный, невесомый. Но это и хорошо. Предстань море над моей головой в своём истинном виде, в спор вмешалась бы ещё одна краска, бездонно-голубая.

Сгоревшее дочерна жаркое земли ещё не скрылось окончательно под ковром травы. Жирное, вязкое, глянцево посверкивающее крупицами песка. Наверное, вчера здесь прошёл дождь. А может быть, утренние росы оказались настолько обильными, что смочили почву на ладонь вглубь и оставили бисеринки своих следов на кончиках травинок — невыносимо зелёных крошечных копий, пробивших щит земли. Это даже не цвет, а издевательство над глазами! Умом понимаешь: через пару седмиц, когда новорождённые растения повзрослеют и окрепнут, когда их станет не в пример больше и всю округу накроет зелёным плащом, эта зелень уже не будет резать глаза, но всё равно болезненно щуришься. Спасают только цветочные облака, плывущие над землёй. Лепестки, собранные в густые кисточки. Белые как снег, но даже тот, кто увидел бы их впервые, с уверенностью бы заявил, что они — тёплые.