Звенья одной цепи

— Я могу быть свободен?

Управитель не ответил, брезгливо косясь на влажное сукно столешницы. Тот же, кто ещё минуту назад и впрямь мог распорядиться моей свободой, с деланным безразличием подтвердил:

— Разумеется, сопроводитель Мори. Можете быть.

Вот теперь я не пожалел спины, чтобы откланяться, а заодно скрыть растерянную улыбку.

Заступничество свалилось как снег на голову, и от него точно так же холодело всё внутри и снаружи. Золотое звено приняло участие в моей судьбе? Поверить не могу! Значит, теперь у меня есть шанс напроситься в Цепь охранения, на задворки, конечно, но чем Боженка не шутит? С такой благодетельницей можно подняться и повыше… А пока не взлетел, о делах земных и грешных надо позаботиться.

Давешнего командира патруля я нашёл в уже знакомой караулке и в не менее тоскливом расположении духа, чем прошлым вечером. Зато, судя по тому, что в обращённом на меня взгляде не было ни особого удивления, ни сожаления, можно было понять: донос строчил кто-то другой.

— Что, снова подрался?

— Ещё нет, но зарекаться не буду.

Бородач заинтересованно сощурился:

— И есть повод?

— Да вот сегодня одно Звено из Цепи надзора про мою вчерашнюю нужду расспрашивало. Мол, где, да как, да почему. Не знаешь, кто его по следу пустил?

На лице командира патруля отразились смешанные чувства, среди которых преобладало брезгливое сожаление. Но мне были нужны не гримасы, а кое-что другое.

— Есть всего три ответа на один вопрос. Какой будет правильным?

Он не стал молчать дольше необходимого:

— Малой.

Пожалуй, поверю. Самому командиру доносить не было ни малейшего смысла, тем более что мзду от попрошайки он получил единолично. Трусливый Еме тоже вряд ли отважился бы на подобный поступок, потому что отлично знает: строгого разбирательства не будет, а стало быть, кара неизбежна, и отнюдь не со стороны закона. Что же касается юнца…

— Где он сейчас?

— Да наверняка тут, поблизости. С мамкой небось прощается.

Командир оказался прав: неподалёку от караулки в небольшой нише, образованной стенами домов, пристроенных вплотную друг к другу, я заметил и парня и женщину, кутающуюся в длинную плотную накидку без единого узора. Мешать душевному разговору родительницы и ребёнка было делом неправедным, но на сей раз, думаю, ни Бож, ни Боженка не стали бы возражать против моих действий.

— Вечер добрый.

От звуков моего голоса юнец вздрогнул и заозирался, чем выдал себя вернее любых признаний. Дальше можно было не продолжать, тем более я толком и не знал, какое удовлетворение хочу получить от обидчика. Ну не драться же с ним, право слово? Хотя бы потому, что убью скорее, чем заставлю о чём-нибудь задуматься.

— Не бойся, по ушам не получишь, а то ещё зашибу ненароком.

И тут я наконец понял, что тащило меня за собой в караулку и дальше. Любопытство. Но не то, что является свойством разума, беспорядочно ищущего сведения о непознанном, а желание поскорее закрыть ящик стола, в котором свалены все подробности минувшей ночи.

— Только скажи: почему?

Он чуть расслабился и даже вызывающе приподнял подбородок:

— Потому что это против правил!

Ясно. Юношеское рвение попросту не нашло лучшего применения.

— Ты их писал, правила эти?

— Офицер не вправе нападать на невиновного и безоружного!

— Ему никто не мешал защищаться. Да и невиновность сомнительная. Ты же видел всех тех собак?

— И что с того?

— Тебе не стало их жаль, хотя бы на мгновение?

— Они всего лишь животные, и хозяин может поступать с ними так, как захочет.

Хороший мальчик. Добрый, правильный. Надёжная молодая смена растёт у старой гвардии.

— Вы его мать? — обратился я к женщине, и та гордо сверкнула глазами:

— Что вам угодно сказать?

Угодно. Какое милое словечко. Но очень верное, потому что я и собираюсь угодить. Самому себе.

— Мне угодно сказать, что вы мало пороли своего сына в детстве. Сейчас, конечно, уже поздно что-то исправлять, но, если пожелаете, окажу всю возможную помощь. Вот только розги раздобуду… Хотя и ремень сойдёт. — Я сделал вид, что расстёгиваю пряжку.

— Да как вы смеете?!

— Так же как вы посмели определить в городскую стражу начинающего доносчика. Думаете, там мало уже поднаторевших в сём славном деле?

Руку парня я поймал за запястье в той близости от своего лица, которая не позволяла усомниться: мне намеревались дать пощёчину. Так мы ещё и из благородных? Человек попроще нашёл бы другой способ устроить драку. Что ж, видит Бож, я этого не хотел…

Но ещё до того, как мои пальцы привычно сжались, принимая одну из форм, рекомендованных в поединке голыми руками, женщина пронзительно свистнула в серебряный свисток и закричала:

— Стража, сюда! Стража!

Звено второе

Где-то…

Сегодня.

Это случится сегодня.

Или уже случилось? Где-то ночь наступает раньше, где-то позже, и, когда мои соседи только будут готовиться ко сну, кто-то уже пустит в свою душу Семя. Не доброе и не злое, а наметившее свои собственные цели, отчаянно чуждое нашему миру и настойчиво старающееся урвать его частичку для себя. Впрочем, это нас и роднит больше всего прочего: желание владеть.

Клок земли или влюблённое сердце — нет никакой разницы, чьим хозяином слыть. Захватить, купить, выиграть, получить в дар и сразу обнести оградой, неважно, видимой глазу или скрывающейся глубоко в сознании. Стать господином. Правителем и распорядителем, чья ладонь, стоит только протянуть и дотронуться, согревается жаром обладания.

Ненасытные и стяжающие. Таковых много, но, насколько бы скверными они ни казались, да-йины выбирают совсем других. Хотя почему демоны должны выбирать худших? Для нашего спокойствия? Как бы не так! Любой поединщик стремится заполучить главный приз, иначе к чему вообще затевать сражение? Души чистые, хрустально-хрупкие, робкие и нерешительные, вот самая подходящая почва для Семени. Души тех, кто, прежде всего прочего, желает стать хозяином самому себе, но иной раз не решается доверить своё желание даже шёпоту.

Говорят, с каждым годом добрые люди на земле переводятся всё больше и больше. Эти бы слова да Боженке в уши! А на самом деле испокон веков всё остаётся по-прежнему. И дверей, у которых падут на землю Семена, слишком много, чтобы надеяться на лучшее.

Здесь…

Гриф лютни притягивал взгляд блеском лакировки и звал пальцы дотронуться до струн, но Лодия пока ещё находила в себе силы отвернуться. Уже стемнело, вот-вот должен возвратиться со службы муж, может быть, тогда и утихнет невесть откуда взявшаяся тревога. Ведь вчера он так и не появился на пороге, потому, наверное, спокойного сна не получилось. Скрип оконных створок под случайным порывом ветра, стук двери где-то внизу, шорох шагов сверху — любого звука хватало, чтобы пробудиться от настороженной дремоты.

Впрочем, Лодию не терзали мысли о том, жив или мёртв её супруг и чем вызвана его неожиданная отлучка. В самый тёмный час ночи, когда глаза закрываются сами по себе, но сознание несколько минут остаётся на удивление ясным, женщине мнилось, что весть о гибели она приняла бы с большей радостью, чем равнодушное: «Я дома».

Семь лет. Семь долгих и суетных лет, капля за каплей вытянувших все силы и мечты. Все, кроме одной.

Лодия и сама удивлялась, почему до сих пор не выбросила из головы давнее детское желание, родившееся осенними ярмарочными вечерами под треньканье струн лютни заезжего музыканта. Играл он из рук вон плохо, но маленькой девочке звуки, заставлявшие душу дрожать в такт, показались прекраснейшими на свете. Матушка не стала противиться увлечению дочери, тем паче в благородных домах умение музицировать привечалось не менее, чем покладистый нрав и рвение в исполнении господских поручений. Но если для опалённой солнцем и припорошенной степной пылью Кейханы годилось и то, чему Лодии удалось научиться, то Веента встретила провинциалку без малейшего интереса. И первый, и третий, и десятый распорядитель музыкальными услугами ответили ей одно и то же. Старательная, достаточно обученная, послушная, а значит, готовая трудиться, просительница была лишена главного. Того, что называют искрой божьей.