Наш человек в Гаване

Мотоциклисты соскочили на землю и стали разгонять толпу чистильщиков. Из бара выбежало еще несколько полицейских, они выстроились, охраняя капитана Сегуру. Уормолд пошел за ним. Как и всегда в это время дня, жалюзи поскрипывали от морского ветерка. Бармен стоял не там, где ему положено, а перед стойкой. Вид у него был перепуганный. Из разбитых бутылок за его спиной все еще капало, но они уже давно опустели. Какое-то тело лежало на полу, его загораживали полицейские, но ботинки были видны: грубые, чиненные-перечиненные ботинки небогатого старика.

– Пустая формальность, – сказал капитан Сегура. – Нужно опознать труп.

Уормолду незачем было видеть лицо, однако полицейские расступились, чтобы он мог посмотреть на доктора Гассельбахера.

– Это доктор Гассельбахер, – сказал он. – Вы его знаете не хуже меня.

– В таких случаях полагается соблюдать формальности, – сказал Сегура. – Опознание трупа посторонним свидетелем.

– Кто это сделал?

– Трудно сказать, – ответил Сегура. – Вам, пожалуй, стоит выпить виски. Эй, бармен!

– Не надо. Дайте мне «дайкири». Мы с ним всегда пили «дайкири».

– Какой-то человек вошел в бар и стал стрелять. Две пули пролетели мимо. Мы, конечно, не упустим случая повлиять на общественное мнение за границей и заявим, что это – дело рук повстанцев из Орьенте. А может, это и в самом деле были повстанцы.

Лицо смотрело на них с пола совершенно невозмутимо. Оно казалось таким бесстрастным, что слова «покой» или «страдание» были к нему неприменимы. С ним как будто никогда ничего не случалось: это было лицо еще не родившегося человека.

– Когда будете его хоронить, положите на гроб каску.

– Какую каску?

– У него дома вы найдете старую форму улана. Он был человек сентиментальный.

Как странно, что доктор Гассельбахер пережил две мировые войны, дождался так называемого мира и умер в конце концов той же смертью, какой мог умереть в битве на Сомме.

– Вы отлично знаете, что повстанцы тут ни при чем, – сказал Уормолд.

– Но эта версия нам удобна.

– Опять проказничают домовые?

– Не вините себя понапрасну.

– Он предупредил меня, чтобы я не ходил на банкет, и Картер это слышал, да и все они это слышали – вот его и убили.

– А кто такие «они»?

– У вас же есть список.

– В нем нет никакого Картера.

– Спросите метрдотеля с собакой. Его-то вы наверняка можете пытать. Я возражать не стану.

– Он немец, и у него влиятельные друзья. С чего бы ему вас травить?

– Они думают, что я им опасен. Я! Вот дурни! Дайте мне еще один «дайкири». Я всегда выпивал с ним два, прежде чем вернуться в магазин. А вы мне покажете ваш список, Сегура?

– Тестю покажу, пожалуй. Тестю полагается доверять.

Статистики могут печатать свои отчеты, исчисляя население сотнями тысяч, но для каждого человека город состоит всего из нескольких улиц, нескольких домов, нескольких людей. Уберите этих людей – и города как не бывало, останется только память о перенесенной боли, словно у вас ноет уже отрезанная нога. «Пожалуй, пора складывать чемоданы и уезжать отсюда, – подумал Уормолд, – настало время покинуть развалины Гаваны».

– Знаете, а ведь это только подтверждает то, что я вам пытался втолковать, – сказал Сегура. – На его месте могли лежать вы. Милли должна быть ограждена от подобных сюрпризов.

– Да, – сказал Уормолд. – Придется мне об этом подумать.

Когда он вернулся домой, полицейских в магазине уже не было. Лопес куда-то ушел. Слышно было, как Руди возится со своей аппаратурой – в квартире то и дело раздавался треск атмосферных разрядов. Он сел на кровать. Три смерти: неизвестный по имени Рауль, такса по кличке Макс и старый доктор по фамилии Гассельбахер; причиной всех трех смертей были он... и Картер. Картер не замышлял смерти Рауля и собаки, но судьбу доктора Гассельбахера решил он. Это была карательная мера: смерть за жизнь – поправка к Моисееву закону. В соседней комнате разговаривали Беатриса и Милли. И хотя дверь была открыта, он плохо слышал, о чем они говорили. Он стоял на границе неведомой ему до сих пор страны, которая звалась «Насилие»; в руках у него был пропуск: «Профессия – шпион»; «Особая примета – одиночество»; «Цель поездки – убийство». Визы туда не требовалось. Бумаги его были в порядке.

А по эту сторону границы слышались голоса, говорившие на знакомом ему языке.

Беатриса сказала:

– Нет, гранатовый цвет нехорош. Это для женщин постарше.

Милли сказала:

– В последнем триместре надо ввести урок косметики. Я представляю себе, как сестра Агнеса говорит: «Одну капельку «Ночи любви» за ухо»...

– Попробуйте этот алый тон. Нет, уголки рта не мажьте. Дайте, я вам покажу.

Уормолд думал: «У меня нет ни мышьяка, ни цианистого калия. Да и случая выпить с ним, наверно, не представится. Надо было тогда насильно влить ему в глотку виски. Легче сказать, чем сделать, – это ведь не трагедия Шекспира, да и там бы понадобилась отравленная шпага».

– Вот. Понимаете теперь, как это делается?

– А румяна?

– Зачем вам румяна?

– Какими духами вы душитесь?

– 

«

«

«

– Давайте сходим вместе в магазин. Вам, наверно, понравится запах «Indiscret» [

«

– Ну, судя по названию, в них не больно-то много темперамента.

– Вы еще совсем молоденькая. Вам не нужен покупной темперамент.

– Но мужчину нужно подзадорить, – сказала Милли.

– Вам достаточно на него поглядеть.

– Да ну?

Уормолд услышал смех Беатрисы и с удивлением посмотрел на дверь. Мысленно он давно пересек границу и совсем забыл о том, что он еще здесь, по эту сторону, с ними.

– Ну, до такой степени их подзадоривать не стоит, – сказала Беатриса.

– Вид у меня томный?

– Скорее пылкий.

– А вам скучно оттого, что вы не замужем? – спросила Милли.

– Если вам хочется спросить, скучаю ли я по Питеру, – нет, не скучаю.

– А когда он умрет, вы опять выйдете замуж?

– Вряд ли я буду так долго ждать. Ему только сорок.

– Ах да, у вас ведь, наверно, разрешается выходить во второй раз замуж, если это можно назвать браком.

– По-моему, это самый настоящий брак.

– Мне-то придется выйти замуж раз и навсегда. Вот ужас!

– Большинство из нас всякий раз думает, что выходит замуж раз и навсегда.

– Мне куда удобнее быть любовницей.

– Вряд ли вашему отцу это понравится.

– А почему? Если бы он опять женился, он бы и сам оказался в таком положении. И она ему была бы не настоящая жена, а любовница. Правда, он всегда хотел жить только с мамой. Он мне сам это говорил. Вот у них был настоящий брак! Даже доброму язычнику – и тому не дано нарушать закон.

– Вот и я раньше думала только о Питере. Милли, деточка, не позволяйте им сделать вас жестокой.

– Кому им?

– Монахиням.

– А-а... Ну, они со мной об этом не разговаривают. Никогда.

«

Милли спросила:

– Вы любите моего папу?

Он подумал: «Когда-нибудь я вернусь и решу все эти вопросы. Но сейчас у меня есть дело поважнее: я должен придумать, как убить человека. Наверно, есть такие руководства, труды, где сказано, как сражаются голыми руками». Он поглядел на свои руки, они не внушали доверия.

Беатриса сказала:

– Почему вы об этом спрашиваете?

– Я видела, как вы на него смотрели.

– Когда?

– Помните, когда он вернулся с банкета. А может, вам просто было приятно, что он произнес там речь?