Сказочная древность Эллады

И божье благословение не замедлило сказаться: Фесей сам велел зачислить себя в седьмицу юношей и поплыл на Крит сразиться с чудовищем. И конечно, он будет счастлив — ты видишь его свечу. Но Паллантиды, узнав о новоявленном сыне Эгея, поняли, что им не получить его жребия иначе, чем перешагнув через его труп. И своей злой, неразумной волей они сверх Миры навлекут гибель на себя.

Это будет скоро; и что нам тогда делать, Акает? Хочешь остаться здесь, в золотом царстве, — или вернешься к дедам, делить их тяжелый труд?

Акает грустно опустил голову. «Я хотел бы остаться у тебя, мой хранитель, — сказал он, — но мой долг велит мне вернуться к родителям моего отца и облегчить их обузу в их безотрадной старости».

Карлик пожал ему руку.

— Ты решил правильно, мой питомец. И я уверен, теперь, после такого благородного решения, наша Мать-Земля сама пожелает тебя увидеть и благословить.

Однажды Акает, проснувшись и, по обыкновению, увидев карлика сидящим у его изголовья, заметил на его лице особенно торжественное и радостное настроение.

— Куда мы сегодня?

— К Ней. Она сама так приказала.

— А где живет она?

— Ее терем — в нижней полости серебряного дуба. Снаружи он жжет, как солнце, и если бы ты от себя вздумал к нему подойти, ты бы ослеп еще раньше, чем коснулся его порога.

Но раз Она этого хочет — ты пройдешь невредимым; нет чар сильнее Ее воли.

X

Феникс был уже тут. Они сели.

— К Матери! — сказал ему карлик. Феникс поднял голову и радостно запел. Вздрогнул Акает от силы его голоса — он никогда его раньше не слышал и считал своего испытанного товарища немым. Скоро, однако, его испуг перешел в восхищение: песнь Феникса лилась и лилась, как бы затопляя своими волнами все пространство. И много раз позднее с тоской вспоминал Акает об этой песне: ничто с ней сравниться не могло.

Вынырнули из волн рыбы и Гиппокампы озера, выползли ящерицы и змейки луга, взлетели птицы волшебного леса — все с удивлением смотрели на счастливца, удостоенного высокой милости Матери. А Феникс летел так быстро, как еще никогда. Вот уже за ними остался лес, и Акает, при всей своей охоте познать тайны залесного мира, должен был закрыть глаза: уж очень слепил его блеск серебряного дуба. Он открыл их только тогда, когда яркая заря сменилась внезапным мраком.

— Мы в терему Земли! — шепнул ему карлик, все время державший его за руку с тех пор, как они спустились на твердую почву.

Он оглянулся и увидел высокий, круглый зал, полость исполинского дуба, как он тотчас сообразил. Весь он был облицован огромными кристаллами аметиста: лучи серебра, преломляясь в них, заливали его темным фиолетовым светом. Из того же аметиста состояли и стрельчатые своды, становившиеся все выше и выше от краев к середине; самый средний терялся в недостижимой для взора высоте. Глубокую тишину нарушал только мерный шум водопада, прорывавшегося из расселины коры и низвергавшегося тут же в аметистовую бездну.

Тут же рядом стоял и престол Матери — престол из черного мрамора, украшенного рубинами и устланного золотистым руном; и на нем Акает с сердечным трепетом увидел Ее. Она сидела неподвижно, откинув тело и голову и устремив взор к своду; складчатый хитон аметистового цвета ласкал ее величавое тело, и такого же цвета покров сдерживал роскошные волны ее черных волос.

— Спит она? — шепотом спросил он своего проводника. — Но глаза у нее, кажется, открыты.

— Она не спит, а грезит, — шепнул тот ему в ответ. — Но ее грезы претворяются в образы, а образы воплощаются в существа и явления. Все мы — и я, и ты — были когда-то грезами Матери-Земли. И не только мы, говорят, но и боги бессмертные, а с ними и Зевс Олимпийский. Но так ли это — не знаю.

Вдруг Мать глубоко вздохнула, и Акает невольно вздрогнул. Он еще сильнее вздрогнул и в ужасе прижался к своему хранителю, когда через шум водопада послышался ее голос, исходивший, казалось, из самых глубоких недр ее стихии.

— Тяжело мне… Давят… О царь олимпийский, о дева рамнунтская, помогите!

— Ты говорил, она добрая? — шепнул Акает. — А смотри, какое у нее строгое лицо! И слова ее как будто зловещи. Я не осмелюсь к ней подойти.

— Ты подойдешь к ней не раньше, чем она сама тебя позовет. Она добрая, повторяю тебе, и бывает строга только тогда, когда думает о ваших грехах. Они-то, видно, вызывают ее грезы, которые не замедлят претвориться в образы… Смотри, смотри!

Под одним из стрельчатых сводов стал собираться розовый туман. Он становился все гуще и гуще и в то же время ярче и ярче, точно утренняя заря на вершине горы… вот-вот, казалось, выглянет солнце. И оно действительно выглянуло: в розовом тумане показался лик и образ женщины такой ослепительной красоты, что Акает опустил глаза и вторично прижался к своему хранителю.

— Мне страшно! — шепнул он ему. — Она еще прекраснее самой Матери.

— Не кощунствуй! — строго ответил тот, — Она не более как ее эфирное создание, ее греза.

— А как ее величают?

— Никак. Я же тебе говорю — она греза Матери, еще не воплощенная. И не дай бог тебе дожить до времени, когда она воплотится на гибель смертным: много свечек тогда погаснет на поляне жизней. Но когда это случится — ее нарекут Еленой.

— Еленой? — задумчиво повторил Акает. — Никогда не слышал такого имени. И мне кажется, нет пленительнее его.

— Ни ее имени, ни ее самой, — подтвердил карлик. — Да, ты прав: она вся — плен. «Плен мужу, плен кораблю, плен граду», как скажет про нее величайший из ваших поэтов.

Акает поднял глаза. Дивная женщина-греза была явственно видна, точно живая; она смотрела на Акаста своими томными голубыми глазами, как бы озолоченными отблесками ее ясных кудрей. И Акает чувствовал, что его воля тает в этих жгучих лучах. Не помня себя, он оторвался от своего хранителя и направился к призраку.

Внезапно быстрое движение Матери остановило его. Призрак поднялся и исчез в аметистовом поднебесье среднего свода.

— Акает!.

Это Она его зовет! Он подошел и бросился на колени перед Ней.

— Вижу, — сказала Она с грустной улыбкой, — что моя греза мне удалась. Но я не хочу, чтобы ты был ее первой жертвой.

Она положила ему свою руку на голову. Живительная прохлада ее прикосновения мгновенно подействовала на него.

— Твой дух-хранитель говорил мне про тебя — и говорил одно хорошее. Но лучшим из хорошего было твое решение вернуться к тем, которые воспитали тебя. Благословляю тебя на долгую и счастливую жизнь. Придет время, тебе достанется невеста, достойная тебя, — не спрашивай, кто она. Она еще не родилась. Это не Елена, но тебе будет лучше с нею. И твои деды доживут до этого счастья и до первого правнука, которого она им подарит.

— Ты тоже уже грезила, добрая Мать?

Она улыбнулась.

— Ты очень смел, мой мальчик, но да будет тебе на пользу то, что ты назвал меня доброй. Смотри!

Опять сгустился розовый туман, и скоро из него вынырнул образ миловидной, румяной крестьяночки о карих глазах и волосах. Увидев Акаста, она весело засмеялась и приветливо протянула ему руку. Но прежде чем он успел последовать ее приглашению, она поднялась на воздух и исчезла в голубом сиянии среднего свода.

Акает припал к руке Матери и стал покрывать ее поцелуями.

— Ты был моим гостем, — сказала Она ему, — и имеешь по-эллинскому право на гостинец. Твой дух-хранитель передаст тебе его при расставании, а ты сам рассудишь, кому его дать. Прощай.

Она подняла его и поцеловала в лоб. Акает стоял как в оцепенении, вне себя от счастья и гордости — и, вероятно, простоял бы еще долго, если бы его хранитель не догадался схватить его за руку и вывести из терема Земли.

— Ну, питомец, — стал он его журить, когда они ехали обратно, — и нагнал же ты на меня страху! Такой смелости я, пока жив, не запомню.

Но Акает не слышал его слов: он чувствовал только поцелуй Матери на своем челе.