Сказочная древность Эллады

Тогда серебряный век прекратился; пошли люди медного века. Много тяжелее стала человеческая жизнь: к труду прибавилась война. Каждый народ жил точно в лагере, вечно боясь набегов со стороны соседей, вечно им угрожая набегом сам. Но все же между собой люди одного народа жили дружно и мирно, и Правда поэтому, хотя и опечаленная, продолжала пребывать также и среди этого медного племени.

Больше и больше рождалось людей; чаще и кровопролитнее становились их войны. Все народы взывали к Зевсу Побед, чтобы он помог им и дал разбить их врагов; и все были одинаково виноваты, ибо у всех была одна цель — отнять у врагов их стада и пастбища. Закручинился Зевс и подумал: «Чем вам, горемычные смертные, острою медью истреблять друг друга, лучше я сразу большинство из вас упокою легкой смертью в объятиях Амфитриты». И стал он сверху лить потоки дождевой воды; и в то же время Посидон своим трезубцем нагнал на сушу волны своей стихии, и старик Океан велел своим дочерям обильно струить пресную влагу из недр Земли. Наступил всемирный потоп — мы в Аттике называем его «потопом Огига», фессалийцы — потопом Девкалиона», другие еще иначе; даже варвары, говорят, помнят о нем и называют его какими-то своими местными, противными для нашего уха кличками. Наша Аттика стала тогда сплошным морем, а ее горы — Гиметт, Пентеликон, Олимп и наш Лаврий — островами в нем. И только те спаслись, которые находились на этих горах, немногие из многих; остальные погибли. Таков был конец медного племени.

Когда вода отхлынула и унесла с собой трупы утопленников, спасенным людям стало много легче; конечно, к блаженству золотого века они не вернулись, но могли считать возобновленной трудовую жизнь серебряного. Все же деление на народы осталось; варвары и те не образумились и не пожелали променять своего бессмысленного тявкания на разумную человеческую речь. А с делением на народы остался и зародыш войн, которые не замедлили возобновиться, когда людям опять стало тесно. Уж хотел отец наш Зевс послать на нас новый потоп, но другие боги упросили его не делать этого и позволить им испытать другие, более кроткие меры. И вот тогда Деметра снизошла к нам и научила нас возделывать поля под пшеницу и другие злаки; Паллада еще раньше показала нам, как из маслины добывать елей; вскоре и Дионис принес нам дар вина. Теперь стало опять свободнее: для нив и других насаждений не требовалось столько места, сколько раньше для пастбищ, чтобы прокормить одно и то же число людей. Но зато не замедлило явиться другое зло. Раньше стадами и пастбищами владели сообща, и только народы с народами из-за них воевали; теперь же, когда пришлось сеять и насаждать, каждый гражданин стал считать засеянный и засаженный им участок своей собственностью: это, мол, моя земля. И сбылось слово Прометея: человек стал господином своей Матери-Земли.

Тогда из недр разгневанной появился злой дух — Аластор: он научил гражданина с оружием в руках нападать на гражданина же, чтобы отнять у него его собственность. В придачу к труду с войной явился грех; на смену медному племени после краткой передышки возникло железное. Уже не чувствовал себя гражданин безопасным в кругу своих: его собственность возбуждала зависть, против него злоумышлял его согражданин, его родственник, его брат. Тогда и божественная Правда покинула оскверненную земную юдоль и вернулась к богам на небеса.

И мы, мой дорогой Акает, люди железного века: оттого-то у нас всегда сильный обижает слабого. Отчего мы страдаем? Оттого, что Паллантидам понадобился наш скромный надел. Вот мы и стали рабами; ведь и рабство — изобретение железного века. И надолго ли у Зевса хватит терпения взирать на наши грехи — это никому не известно. Но уже ходят среди людей тревожные вещания о страшной каре, которую он нам готовит, совещаясь о ней со своей строгой сопрестольницей, Немезидой Рамнунтской; будет, говорят, такой грех, какого еще мир не видал, и расцветет из него такая война, какой тоже еще мир не видал. И в этой войне наступит конец железному племени и железному веку. Мы, старики, до него уже не доживем; но ты, быть может, доживешь.

Кончив свой рассказ, Иодика наклонилась к своему внуку; по его ровному дыханию она поняла, что он или засыпает, или уже заснул. Она встала и, сложив руки на его головой, произнесла свое обычное благословение: «Счастливо тебе покоиться и счастливо увидеть зарю!» Но этот раз она прибавила: «И да призрит твой дух-хранитель тебя — сироту».

IV

— Акает!

Мальчик открыл глаза — все кругом темно. «Кто зовет?» Никто не отвечал. «Вероятно, приснилось». И он закрыл глаза и тотчас опять заснул.

— Акает, идем!

Мальчик опять проснулся: «Странно, тот же шепот. Эй, откликнись, кто бы ты ни был!» Тишина. Он снова заснул.

— Акает! Тебя зовет твой дух-хранитель.

Мальчик в третий раз открыл глаза. «Мой дух-хранитель? Покажись, если ты здесь!» Долго не мог он ничего разглядеть; наконец он увидел через дверную щель светящуюся точку. Одевшись, он тихо отворил дверь: рядом со светящейся точкой показалась другая. «Ласка! — сказал он, смеясь, — Не бойся, почтенная, не трону тебя: расхищай добро Паллантидов!» И он уже хотел, разочарованный, вернуться к своей постели. Но ласка и впрямь его не боялась, напротив: смотрела на него и несколько раз указывала мордочкой к выходу. «А что, — подумал он, — если это он ее прислал?»

— Идти с тобой, что ли? — сказал он шепотом.

Умный зверек опять усиленно стал поворачивать головку к выходу. Тогда Акает решительно пошел за ним.

Незаметно он вышел из дому; ласка его уже дожидалась на площадке перед домом и побежала по тропинке, ведущей к Лаврию. Ночь была звездная, но безлунная; все же Акает так хорошо знал местность, что мог быстро следовать за своим маленьким проводником. Дело осложнилось, когда они подошли к Лаврию — точнее, к одной из его многочисленных сопок, называемой Фенолой. Тропинка вела мимо нее на соединение с сунийской дорогой; но ласке, по-видимому, было угодно исцарапать его о колючие заросли, ограждавшие подножие сопки. Акает мужественно прорвался через шипы и тернии, хотя это и стоило ему нескольких лоскутков его хитона; но когда он добился цели, ласка исчезла, и он был один между обеими стенами — изгородью кустов и кряжем Фенолы.

Пробираясь осторожно вдоль последнего, он внезапно вместо ожидаемого двойного света увидел другой, простой, но яркий и багровый; он таился где-то глубоко в самой горе. Акает просунул голову — багровый свет сверкал из-за роговых стенок фонаря, а фонарь находился в руке маленького человечка с длинной бородой, в коротком сером плаще с колпаком.

— Наконец-то пожаловал, Акает! — ласково сказал он мальчику. — Не узнаешь меня? Я незримо всегда с тобой, но видеть меня ты можешь только здесь, в моей стихии.

— Узнаю. Ты мой дух-хранитель.

— Да, мой милый, я не раз спасал тебя и раньше — спасу и теперь и не выдам этим душегубам. Но для этого ты должен на время проститься с миром живых и стать гостем нашим и нашей доброй Матери-Земли.

— Хранитель мой, а что же будет с моими дедами? Без них мне и жизнь не в жизнь.

— Не бойся за них: их ведь не продают на чужбину. А те душегубы даже и не подозревают, как близко над ними нависла гроза. Деды твои выживут; но тебе ждать нельзя. Увезут, продадут — как тебе вернуться домой? Нет, побудь ты с нами. Раскаиваться не будешь; увидишь такие чудеса, каких даже в сказках твоей бабушки не бывает.

Акает все еще стоял перед стеной Фенолы и недоумевал: добро бы пещера, а то какая-то дыра; как через нее протиснуться? Но человечек быстро разрешил его сомнения: он протянул ему обе руки, дернул — и Акает вмиг очутился рядом с ним. Положительно, сила великана таилась в мышцах этого карлика. Но это было не все; прикосновение хранителя наполнило и самого Акаста такой силой, бодростью и отвагой, что он сам себя не узнавал. Всю робость точно рукой сняло; теперь он уже и сам сгорал нетерпением познать тайны подземного мира, испытать гостеприимство его приветливых обитателей, увидеть чудеса доброй Матери-Земли.