Боттичелли

Симоне было непонятно, почему его брат остается в одиночестве и без заказов, когда во Флоренцию возвращаются люди, которых тот хорошо знал и которые конечно же могут ему помочь. Непонятно и то, почему Сандро не встречается с Микеланджело. Ведь он из рассказов знает, что когда-то они были хорошо знакомы и Сандро с риском для себя поддерживал его переписку с Лоренцо ди Пьерфранческо. Без этой помощи Микеле вряд ли смог бы утвердиться в Риме. Сандро не желает отвечать на эти вопросы. Говорит о том, что их встреча все-таки состоялась в ратуше, но Микеланджело, которого так почитает Симоне, не бросился к нему навстречу, а отделавшись несколькими фразами, поспешил уйти, заявив, что у него срочные дела. Это не в обычае флорентийцев. А что касается его взглядов, то Сандро не знал, изменились они или нет. Но он мог предположить, что сейчас для него демонстрация своего искусства скульптора и стремление получить заказ были гораздо важнее, чем вся политика. Может быть, и он сам, будь у него другое положение, действовал точно так же. За свое искусство Микеланджело мог бы положить голову на плаху, но ни за какие там идеи на костер бы не пошел. Может быть, ему вообще было сейчас не с руки встречаться с людьми, известными как сторонники казненного доминиканца, чтобы не потерять выгодные заказы.

Жаль, конечно, что люди стали такими черствыми и думают только о своей выгоде. А с Микеланджело они, пожалуй, могли бы сойтись – нет, не на почве живописи. Они могли бы найти общий язык, если Микеле действительно, как предполагает Симоне, придерживается прежних взглядов. Наверное, он тоже думает, кто же прав в том споре между папой и простым монахом. Возможно, ему были по душе и выступления Савонаролы против накопительства: истинному живописцу действительно ничего не нужно, кроме его таланта. Когда он, Сандро, был первым среди флорентийских живописцев, он тоже ничего не копил. Говорят, Микеланджело всецело отдается работе, думает лишь о ней, живет только своим искусством. В этом он походит на него. Наверное, и Микеле верил когда-то в сурового, но справедливого наместника Христа, воздающего всем по их заслугам. Но теперь не время громко говорить об этом. И может быть, к лучшему, что они не ищут встреч друг с другом.

Год явно складывался для него неудачно: его увлечение вопросами веры привело к тому, что истины он так и не нашел, зато растерял даже тех заказчиков, которых еще мог приобрести. Он злился по поводу того, что семейство Строцци поручило Филиппино Липпи расписывать свою капеллу в Санта-Мария Новелла, даже не обратившись к нему. Боль и озлобление усиливались еще и потому, что в этой церкви некогда работал и он сам, там его знали и когда-то восторгались его ремеслом. Теперь же ему предпочли его ученика, и здесь ничего не меняло оправдание, что просто Строцци не пожелали поручить ему этот заказ. Нужно было примириться с мыслью, что его время прошло, что другие отвоевали у него первенство. Он же перебивался случайными заработками: снова, как когда-то, рисовал за гроши портреты и расписывал лари, но мода на расписную мебель тоже проходила, и он чувствовал, что скоро и этот источник его жалких заработков иссякнет.

Весной 1502 года случилась новая беда – один из немногих оставшихся у него учеников обвинил его в попытке совращения. Он пробыл в мастерской недолго, и Сандро с трудом мог вспомнить этого смазливого паренька, который и рисовать-то едва умел. Похоже, он сам был не прочь предложить себя в наложники одинокому мастеру, а когда не вышло, решил заработать другим способом. Похоже, это поняли и городские власти, не давшие жалобе хода. Но на чужой роток не накинешь платок, и он замечает, как соседи перешептываются, тыча в него пальцем. Для них одиночество – достаточный повод для грязных обвинений; содомитами объявляли и Леонардо, и Микеланджело, и многих других. Как объяснить им, что красота, женская или мужская, слишком дорога ему, чтобы осквернять ее жалкой земной любовью?

Из-за всех этих треволнений здоровье его совсем ослабло, а фантазия совершенно оскудела под гнетом повседневных забот. Видимо, приближалось время, когда ему придется окончательно расстаться со своей мастерской, но даже это было трудно: кто из живописцев сейчас в состоянии выложить сто дукатов? Здесь вряд ли могла помочь компания святого Луки, которая всегда в трудные времена брала на себя такие заботы, помогая несостоятельным живописцам. Но продать место работы, пустить в старый отцовский дом чужих, проходить каждый день мимо своей мастерской, с которой связана почти вся его жизнь, и видеть, как в ней работают другие, – нет, это было выше его сил!

В свое время он не торопился вступать в братство художников, надеясь, что обойдется без него, а когда, наконец, вступил, то мало интересовался тем, что там происходит, процветает ли оно или находится на последнем издыхании. Выше всего он ценил свободу и не желал брать на себя никаких обязательств перед коллегами. Временами он даже досадовал на то, что ему приходится поддерживать каких-то неудачников, которым, по его убеждению, вообще не нужно было заниматься живописью. А теперь вот и ему самому пришлось прибегнуть к помощи коллег. Братство ссужало ему деньги с большой неохотой, ибо всем в городе было известно, что его картины почти не покупаются и он сидит без заказов. Ему уже не раз намекали, что он должен более настойчиво искать заказчиков и не тратить время впустую, занимаясь никому не нужными делами: времена сейчас трудные и компания ограничена в возможности заниматься благотворительностью. И все-таки, несмотря на эти оскорбительные для него намеки и предостережения, братство оказывало ему помощь, и он не раз добрым словом вспоминал Мариано, настоявшего на том, чтобы он вступил в гильдию, иначе ему сейчас пришлось бы туго.

Надежды Содерини, что ему постепенно удастся возвратить во Флоренцию прежнее благосостояние, возродить в прежних объемах торговлю и ремесла, пока не оправдывались. Возвращение в город Леонардо и Микеланджело, которые должны были, словно магнит, притянуть к городу других живописцев, никаких плодов не приносило. Леонардо покинул город, а Микеланджело упорно, как одержимый, трудился над своим «Давидом». Перуджино отправился искать счастья в Сиену, не задержался во Флоренции и его юный ученик Рафаэль Санти. Филиппино Липпи работал в капелле Строцци в Санта-Мария Новелла. Один Сандро был не у дел, и похоже было, что никто не нуждается в его услугах.

И все же он не был удивлен, когда в сентябре 1502 года его разыскал агент маркизы Изабеллы д’Эсте и предложил ему отправиться в Феррару, чтобы завершить роспись кабинета его госпожи, которую не успел закончить Андреа Мантеньи. Предложение пришло очень кстати – деньги были на исходе, а получить какой-нибудь новый заказ оказалось почти невозможным. Кто-то, видимо, замолвил за него слово. А может быть, слава о нем как о живописце докатилась и до Феррары. Обещав посланцу д’Эсте подумать над предложением – ведь он уже немолод и плохо переносит дальнюю дорогу, – Сандро тут же начал собираться: раз в родном городе не нашлось возможности для применения его талантов, придется соглашаться на предложение других. Еще не поздно начать жизнь сначала.

Как он ошибался! Его слава не дошла до Феррары, и если о нем там когда-то и знали, то давно забыли. Отчаявшись заполучить Леонардо, агент д’Эсте стал подыскивать ему замену, и здесь кто-то вспомнил о Сандро. Написав в Феррару, что ему «был рекомендован другой художник, Алессандро Боттичелли как прекрасный живописец и человек, который работает с большой охотой, и он не так занят, как другие», агент поторопился посетить Сандро и обнадежить его. И сделал это напрасно, ибо Изабелла наотрез отказалась передать свой заказ некогда знаменитому флорентийскому живописцу. Агенту ничего не оставалось, как принести Сандро свои извинения и выдумать предлог, по которому его приезд в Феррару был бы сейчас нежелателен.

Сам того не ведая, феррарец нанес Сандро последний удар: он стал никому не нужен, все его надежды вернуть прежнее положение рассеялись как дым. Он предчувствовал это, хотя и не хотел признаваться даже самому себе; его время прошло, преимущество отдавалось другим. Он был недалек от истины: даже в его родной Флоренции его вспоминали теперь все реже и реже и то большей частью как чудака, стремящегося возродить давно ушедший стиль живописи, который не в чести даже в варварских странах. Между тем новая манера завоевывала все большую известность; из-за Альп в Италию уже хлынул поток художников, которые ехали учиться.