Боттичелли

Первая «Пьета» была закончена им в сравнительно короткий срок. Навыки, вопреки ожиданиям, восстановились быстро. Но слишком тяжелы были размышления над случившимся, чтобы это не наложило отпечаток на картину. «Оплакивание» производило гнетущее впечатление – от него веяло безнадежностью, как будто не должно состояться Воскресение и никакой надежды на спасение не осталось. Друзья Симоне – конечно, те из них, кто мало-мальски разбирался в живописи, – хвалили его работу. Еще бы не хвалить: ведь это отвечало их настроениям, и он вроде бы поддался их влиянию. А он всего лишь отразил свои чувства.

Со вторым «Оплакиванием» дело никак не шло на лад. Ему казалось, что оно чересчур походит на первое, а это не могло понравиться заказчику. Похоже, он раньше времени стал радоваться, что быстро восстановил свои навыки. Когда на душе смятение, работать чудовищно трудно. Нечто подобное он испытывал, когда писал свою «Весну», но об этом теперь лучше не вспоминать. Эта картина напрочь вырвана из его сердца. Забыта. Он даже не знает, существует она или нет, и не стремится это узнать.

Джованни Веспуччи, посетивший его мастерскую в эти дни, был удивлен ее запущенностью и почти полным отсутствием начатых работ. Похоже было, что заказчики нечасто появляются в доме братьев Боттичелли. Бедность так и бросалась в глаза. «Пьета», стоявшая на мольберте, казалась чем-то инородным среди этих голых стен. Было видно, что особой популярностью Сандро не пользуется. И будь воля Джованни, он покинул бы эту мастерскую, не выполнив того, ради чего пришел, и поискал бы более подходящего живописца. Но наказ отца был категоричен, и его волю послушному сыну нельзя было нарушить. Дело было в том, что Веспуччи приобрели новый дом: для того, кто еще владел деньгами, это было не так сложно. Старый Веспуччи оставался приверженцем прежних вкусов. Когда зашла речь о картинах, которыми можно было бы украсить стены нового родового гнезда, у него не вызывало сомнений, что их должен нарисовать Сандро.

В памяти рода Веспуччи сохранились те работы, которые Сандро выполнил для Марко, и они по-прежнему служили им эталоном красоты. Картины эти они сохранили, несмотря на все поползновения «плакс» уничтожить их, и Сандро оставался для них мастером светлых и радостных красок. Годы господства Савонаролы, однако, наложили отпечаток и на них: старик Веспуччи не собирался заказывать у Сандро картин, изображавших языческих богов, но и христианских святых считал малоподходящими для украшения своего жилища. Он избрал нечто среднее, но поучительное с точки зрения морали – истории из Тита Ливия.

Джованни не предполагал, что Сандро, обитающий почти в нищете, может отказаться от выполнения этого заказа, и был крайне удивлен, когда его пришлось долго уговаривать. Желание Джованни, чтобы он изобразил трагические истории Лукреции и Виргинии, он почему-то воспринял как искушение, попытку снова вернуть его на тот путь, с которого он сошел и на который не желал возвращаться. Как ни убеждал его Веспуччи, что в этих сюжетах, на его взгляд, нет ничего греховного, что в них прославляются женская добродетель и чистота, Сандро только все больше настораживался, подозревая Веспуччи в том, что тот требует от него изображения обнаженной натуры.

История Лукреции, добродетельной супруги, которая заколола себя кинжалом, чтобы уйти от домогательств римского царя Тарквиния, ему была известна. Во времена Великолепного многие флорентийские живописцы обращались к этой теме. А вот трагедия Виргинии была для него новой. Джованни пришлось прислать ему из своей библиотеки том Ливия, и Сандро с большим вниманием прочитал в нем не только историю Виргинии, которую один из децемвиров Аппий пожелал сделать своей наложницей, и отцу пришлось заколоть ее, чтобы избавить от позора. Он прочел толстый том от корки до корки, и воспоминания о прежних временах нахлынули на него. Наверное, только желание вновь пережить забытую уже молодость заставило его в конце концов дать согласие на исполнение воли заказчика.

Вопрос о том, почему старик Веспуччи избрал темой для картин, предназначенных украсить его дом, эти события из древней истории, мало трогал Сандро. В обоих сюжетах было нечто общее – и не только насилие, совершенное над женщинами. Эти насилия и в том и в другом случае кончались восстанием и свержением прежних властей. Найти что-то общее с современной Флоренцией было, конечно, трудно, но, видимо, у Веспуччи были свои соображения на этот счет и своим заказом он преследовал определенную цель. Но Сандро даже не пытался взяться за решение этой загадки.

Работал он с большим подъемом, и картины были закончены в очень короткий срок. По манере исполнения они походили на те, которые он во множестве писал для различных ларей и свадебных сундуков. Можно было, конечно, разработать сюжеты, более совершенные по композиции, как он сделал для Сикстины, но он избрал самый простой путь. Картины в основном были заполнены изображениями дворцов, у подножия которых и разыгрывались сцены из печальных историй Лукреции и Виргинии. Люди больше походили на муравьев, копошившихся возле зданий, отчаянно жестикулирующих, куда-то бегущих. Конечно, это были не лучшие его работы, но заказчика они вполне удовлетворили. Сандро наконец-то заработал немалую сумму денег, что давало ему и брату возможность, по крайней мере, не думать о завтрашнем дне.

Положение их еще больше улучшилось, когда он в спешном порядке закончил второе «Оплакивание». В этой картине тоже господствовал мрачный колорит, а композиция была нетипичной для флорентийских художников, больше напоминающей французскую живопись. Была и еще одна особенность – в образе Богоматери, склонившейся в глубоком горе к истерзанным ногам Христа, явно проступали черты той единственной женщины, которую он так часто изображал на своих картинах в прошлом. Она, словно Феникс, восстала из пепла костра на площади Синьории. Конечно, его можно было обвинить в кощунстве, если следовать строгим меркам того, в память о ком была написана «Пьета», – но разве Данте колебался, когда запечатлевал в своей бессмертной комедии Беатриче?

Картина вроде бы удалась, и Сандро был доволен. Теперь он мог заняться теми сюжетами, которые больше волновали его, и подумать о том, как восстановить свою мастерскую. Заказ Веспуччи дал некоторую надежду на то, что постепенно все возвратится к прежнему и Флоренция снова займет место столицы живописцев. Боттичелли, подобно многим своим согражданам, предался мечтаниям о возвращении золотого века, хотя, по правде говоря, для этого по-прежнему не было никаких оснований в городе, совсем недавно отказавшемся от создания «царства Божьего» и с трепетом ожидавшем Страшного суда, который должен был совершиться уже через год. Что же касается золотого века, то об этом вслух предпочитали не говорить, ибо это вызывало в памяти воспоминания о Медичи.

Быть заподозренным в симпатии к бывшим правителям по-прежнему было небезопасно. Судьба генерала республики Паоло Вителли была наглядным тому примером. В мае 1499 года он попытался отвоевать Пизу – будет или нет Страшный суд, а Флоренции все-таки нужен выход к морю. Вителли потерпел поражение, и его тут же обвинили в предательстве и сговоре с Пьеро Медичи. Его пытали, но стойкий генерал не признал своей вины. Несмотря на это, он был казнен. Ко всему прочему, той же весной французские войска вторглись в Италию через Альпы и взяли Милан. Синьория надеялась, что новый французский король станет союзником Флоренции. Но французы оказали поддержку Чезаре Борджиа, который, заручившись их покровительством, тут же вторгся во владения Флоренции. Папский бастард Чезаре был человеком без чести и совести, зато с бешеным властолюбием, и его следовало опасаться как огня.

Мечтания о золотом веке погасли так же быстро, как и возникли. Предательства, убийства из-за угла или посредством закона, подкуп и обман, казалось, становились обыденным явлением. Верх брала испорченная человеческая натура, нисколько не опасающаяся Страшного суда и Божьего приговора. Было гораздо спокойнее закрыть глаза, заткнуть уши, не думать о будущем, погрузиться в сон, как несколько позже сказал Микеланджело: