Боттичелли

Власти распродавали имущество Медичи, чтобы пополнить городскую казну и выплатить Карлу обещанную сумму – оставалось еще две трети долга. Это надлежало сделать, ибо король держал свое слово. Доходили вести о том, что Карл без боя овладел Римом – наскоро сколоченная папой армия под предводительством Джованни делла Ровере перешла на сторону французов, а клан Орсини последовал за ней. Все важнейшие крепости в папских владениях оказались в руках Карла, и Александру пришлось удалиться в хорошо укрепленный замок Святого Ангела. Штурмовать его Карл не собирался – если папа сам заточил себя в тюрьму, то этого достаточно. Он двинулся дальше на юг и 22 февраля 1493 года вошел в Неаполь, где также не встретил никакого сопротивления.

Новый год Флоренция отмечала скучно и неторжественно. Никаких празднеств на площади Синьории не устраивалось: не состязались в своем искусстве певцы, не ходили на задних лапах дрессированные медведи, не крутили сальто акробаты. Все это было запрещено, как вводящее в соблазн. Ожидали новогодней проповеди фра Джироламо; с утра к Санта-Мария дель Фьоре стекался народ, чтобы услышать очередное видение Савонаролы. Все церкви были переполнены, ибо теперь каждый флорентиец обязан был под страхом наказания посещать церковные службы – кара за ослушание грозила ему не только на небе, но и здесь, на земле. «Плаксы» ретиво следили, чтобы горожане свято исполняли эту свою обязанность. Не было никакой уверенности не только в соседях, но и в ближайших родственниках – все подозревали друг друга в доносительстве. Теперь Лоренцо ди Пьерфранческо больше не откровенничал с Сандро – до него дошли слухи о сборищах «плакс» в его доме, в которых якобы участвовал и живописец. Впрочем, от услуг Боттичелли он не отказался и регулярно присылал ему деньги за порученную работу.

О предстоящей проповеди толковали на всех углах; она обещала быть особенно важной, если для ее подготовки фра Джироламо столько дней пребывал в уединении. Сандро тоже решил пойти к собору, хотя попасть внутрь у него было мало надежд, раз уж народ осаждает ворота с ночи. Но он все-таки рискнул, и не напрасно: сотоварищи Симоне протолкнули его в собор. Ждали долго, ибо шествие с молебнами, организованное Савонаролой перед проповедью, потратило на обход города гораздо больше времени, чем первоначально планировалось. Наконец монах появился на кафедре с распятием в руках, откинул капюшон и начал говорить. Два часа собравшаяся толпа в благоговейном молчании, не шелохнувшись, внимала ему, боясь пропустить хотя бы слово. И было к чему прислушиваться столь внимательно!

Там, где царили нажива и похоть, говорил фра Джироламо, теперь должна восторжествовать добродетель. Флорентийцы наконец избавились от дьявольской тирании Медичи и пошли путем, угодным Богу. Всевышний избрал его, недостойного, чтобы вести их. Хотя его паства склонна к грехам и добродетель не уважает, любовь Бога столь велика, что он готов простить Флоренцию. Более того, Господь открыл ему свое желание дать в короли их городу своего Сына, Иисуса Христа. Еще ни один народ не удостаивался такой чести. Желают ли флорентийцы иметь такого правителя? В ответ прогремело единодушное: «Да здравствует Христос, наш король!»

Что надо сделать, чтобы заслужить такую милость? Прежде всего искоренить тех, кто мечтает о возвращении старых времен. «О да, – голос монаха возвысился, породив грозное эхо в застывшем нефе собора, – среди вас есть такие, которые испорчены настолько, что вынашивают втайне планы возвращения Медичи. Бог требует от властей выявить таких пособников Сатаны и привести их на суд. Для них не может быть пощады, они должны быть преданы смерти. Я говорю вам: подвергните их справедливому наказанию. Долой с них головы! Пусть они даже будут почетными гражданами – долой, говорю я вам, их головы с плеч!»

Благословив собравшихся, Савонарола покинул кафедру. Так пробил первый час вступления Флоренции в «царство Божие». Преобразования, начавшиеся задолго до этой знаменательной проповеди, пошли полным ходом. Были ликвидированы все прежние учреждения республики за исключением Синьории, но и в ее составе произошли изменения – на сторонников Медичи при выборах почему-то упорно не падал жребий. В остальном же за образец бралось устройство Венецианской республики. Был образован Большой совет, в который Сандро имел бы все шансы попасть, если бы пожелал, – его возраст находился в пределах, установленных законом, а его дед и отец были гражданами Флоренции. Недолго просуществовавший Совет двадцати ликвидировался и вместо него создавался Совет восьмидесяти. Возникла комиссия из «добропорядочных граждан» по исправлению прежних флорентийских законов и разработке новых. Был введен новый поземельный налог и создан ломбард, где можно было занять деньги под гораздо меньшие проценты, чем у ростовщиков. Всем жителям поголовно было предписано жертвовать на церковь – и не какие-то там крохи, а солидные суммы и драгоценности.

Для людей, подобных Сандро, эти нововведения были бы не так уж плохо, если бы не та серость жизни, которая обрушилась на них. Фра Джироламо заявил во всеуслышание, что он не примет никакой официальной должности, однако ни для кого не было секретом, что именно он стал «наместником Христа» в обновляющейся республике; власти не предпринимали ничего без его одобрения и благословения. По его требованию и наитию свыше вводились все новые запреты и ограничения, дабы Флоренция, еще недавно бывшая Вавилоном, стала святым городом, примеру которого обязательно последуют другие города Италии. Пение, танцы, карнавалы и прочие греховные увеселения были строго запрещены, картежникам грозила публичная порка розгами, сквернословам – прижигание языка, чтение языческих и богомерзких книг каралось суровой епитимьей. О живописи пока не говорилось ничего, но было достаточно и того, что содержалось в проповедях фра Джироламо; на всякий случай от нее нужно было держаться подальше.

Бдительность «ангелов в белых одеждах» увеличилась вдвое. Люди, которые так или иначе были связаны с Медичи, жили теперь в постоянном страхе, а многие из них сочли за благо убраться из города. Что им еще оставалось делать, если книги, которые они читали и писали, в одночасье превратились в «рассадники зла», картины, которые они создавали и перед которыми молились, – в «поругание веры», одежды, которые они носили, – в «усладу Сатаны»! С благословения своего патрона «плаксы» врывались в дома и уничтожали все то, что, по их мнению, служило похоти и вводило в соблазн – книги, картины, рукописи, одежду, парики, благовония. Никто не решался не только выставить их за дверь, но и сказать хотя бы слово против – это значило лишь навлечь на себя еще большие подозрения, а то и попасть за решетку. Городские тюрьмы теперь были переполнены не преступниками, а грешниками.

Лоренцо ди Пьерфранческо теперь не встречался с ним, да и другие давние знакомые затаились. Искать друзей в такую пору, как говаривали флорентийцы, было все равно что ловить комаров зимой. Собеседниками Сандро – опасными и непредсказуемыми в своих действиях – остались только Симоне и его друзья, стремившиеся «вернуть его на праведный путь». Но главным все-таки было то, что он начинал верить – безоговорочно, не так, как раньше, – что фра Джироламо изрекает истину и что он сам должен отречься от прошлого, преодолев на пути к очищению любые страдания, моральные и физические. А их было достаточно – запертая мастерская постоянно вводила его в соблазн, он боялся даже проходить рядом с ней, а если был вынужден делать это, то осенял себя крестным знамением. Рисовать он перестал, из книг читал только Библию и находил в ней массу подтверждений того, что Савонарола воистину прав. Но порой дьявол нагонял на него такую тоску, что хотелось плюнуть на все запреты.

Теперь он полностью осознал, какие терзания пережили святые отшельники, но был слишком слаб, чтобы последовать их примеру. Частенько он запирался у себя в комнате и пил вино – один, скрытно от всех, ибо теперь и это было грехом, но что в его положении значил какой-то там лишний грех? Тоска на время отпускала, но на следующий день она с еще с большей силой вгрызалась в него. За дверями мастерской таились, ожидая своего часа, непоборимые соблазны. Он верил, как и многие из живописцев, что по ночам написанные им картины оживают – ведь они несут в себе частицу души написавшего их. Ночами, как святого Антония, его начинал искушать дьявол: языческие идолы, обнаженные женщины, лжесвятые в роскошных одеждах, корча гримасы, обступали его – они жили, не желая исчезать из его воображения и памяти.