Страница 7 из 9
В 1924 году Зайцев снова увлекается художественным и философским исследованием духовности, его корней и сути, на примере высоконравственного жития лесного отшельника, одного из самых страстных в нашей истории патриотов земли русской Сергия Радонежского, воодушевившего русское воинство во главе с Дмитрием Донским на свершение великого подвига в Куликовской битве предвестнице освобождения Руси от трехвекового монголо-татарского ига. 8 октября глава из рождающейся книги публикуется в парижской газете "Последние новости", а в 1925 году выходит и сама книга.
"…Сергий одинаково велик для всякого. Подвиг его всечеловечен, - утверждает на первой же странице своего житийного повествования Борис Зайцев. - Но для русского в нем есть как раз и нас волнующее: глубокое созвучие народу, великая типичность - сочетание в одном рассеянных черт русских. Отсюда та особая любовь и поклонение ему в России, безмолвная канонизация в народного святого, что навряд ли выпала другому".
К сожалению, не все поняли и приняли эти художественные и философские искания Зайцева. В их числе был и Горький. 3 июня 1925 года он из Сорренто пишет К. А. Федину: "С изумлением, почти с ужасом слежу, как отвратительно разлагаются люди, еще вчера "культурные". Б. Зайцев пишет жития святых. Шмелев нечто невыносимо истерическое. Куприн не пишет - пьет. Бунин переписывает "Крейцерову сонату" под титулом "Митина любовь". Алданов - тоже списывает Л. Толстого. О Мережковском и Гиппиус не говорю. Вы представить не можете, как тяжко видеть все это"[41].
Горький в этом резком попреке был далеко не во всем прав. Да, русские изгои за редким исключением вели в Париже жизнь нелегкую, страдальческую, но в творчестве своем не пали, талант многих из них не только не угас, но еще больше окреп, напитался болью, какою их каждодневно наделяла судьба изгнанников, судьба людей, неизбывно тоскующих по родине, ревностно следящих за тем, что вершится там, в далекой России. По крайней мере, ни Бунин, ни Зайцев, ни Шмелев, ни Куприн писать хуже не стали. Более того, именно в эту пору они создают произведения, которые станут новым шагом вперед в их художественном развитии. У Бориса Зайцева это роман "Золотой узор", повесть "Анна", рассказы "Душа", "Странное путешествие", "Авдотья-смерть" и конечно же житийная повесть "Преподобный Сергий Радонежский".
В мае 1926 года Борис Константинович с паспортом паломника совершит путешествие на гору Афон. Здесь он проведет семнадцать дней, которые назовет незабываемыми. В Париж вернется с черновыми набросками книги "Афон", которую завершит и издаст через два года. Она продолжает его художественное и философское освоение проблемы духовности, но не с точки зрения религиозной, а с позиции общечеловеческого познания этого высшего проявления нравственности, духовного как средоточия этического и эстетического опыта человечества. Без малого через десять лет Зайцев уходит в новое дальнее странствие, теперь уже на Валаамские острова в Карелии, в знаменитый русский монастырь, тогда еще действовавший. А через год в таллиннском издательстве "Странник" выходит его книга-раздумье, книга-путешествие "Валаам", завершившая его философско-публицистический триптих о русской духовности (он будет издан посмертно в Нью-Йорке в 1973 году).
"Ни в одной книге Зайцева,- справедливо отметит Георгий Адамович,- нет намека на стремление к иночеству, и было бы досужим домыслом приписывать ему, как человеку, не как писателю, такие чувства или намерения. Но тот "вздох", который в его книгах слышится, блоковскому восклицанию не совсем чужд (имеется в виду строфа Блока:
- Г. П.),- вероятно, потому, что Зайцев, как никто другой в нашей новейшей литературе, чувствителен к эстетической стороне монастырей, монашества, отшельничества. Ничуть не собираясь "бежать от мира", можно ведь признать. что есть у такого бегства своеобразная, неотразимая эстетическая прельстительность…"[42]
Во все годы зарубежья Борис Константинович Зайцев ведет жизнь труженика, преданно служащего русской литературе: много пишет, активно сотрудничает в журналах и газетах, выступает на литературных вечерах, диспутах, научных конференциях. Русский Париж празднично отметил 25-летие его литературной деятельности. В "Последних новостях" появляются статьи о нем К. Бальмонта, М. Осоргина, П. Милюкова, а в "Литературных новостях" - очерк Алексея Ремизова под многозначительным названием "Юбилей великого русского писателя".
Несмотря на славу и признание, живет он, как и друг его Бунин, скромно, в постоянной нужде. Однако спокойствие, трудолюбие и жизнелюбие никогда не покидают его. Одну из ранних новелл он так и назовет "Спокойствие", ибо, как всем своим творчеством утверждает Борис Константинович, это главное для человека состояние души. Не случайно вещь эта у него выплеснулась словно на одном дыхании. "Спокойствие", по мнению его критиков, - настоящий шедевр. "Его импрессионистическая техника достигает тут виртуозности… - не без оснований утверждает, например, Е. А. Колтоновская и далее объясняет: - Философия рассказа - спокойствие, просветленный оптимизм, еще более законченный, чем в "Аграфене". Люди тоскуют от неудовлетворенности, страдают, иногда ослабевают в борьбе, но не посягают на отрицание жизни. Они верят в жизнь и поддерживают друг в друге эту веру. Таково общее настроение"[43].
Это "общее настроение" спокойствия, тотальной умиротворенности, несмотря на житейские невзгоды и бури, бушующие вокруг человека, не устает художественно исследовать Зайцев, начиная с самых ранних вещей и кончая своей последней новеллой "Река времен". И вдруг эта, казалось бы, раз и навсегда избранная творческая стезя на какое-то время обретает новый поворот - Зайцев обращается к жанру художественной (беллетризованной) биографии. Неожиданно ли? Борис Константинович всю жизнь размышляет о судьбе писателя в обществе и в той или иной форме выражает свои художественные позиции, обнажает свои литературные пристрастия: им написаны и опубликованы многие десятки мемуарных и литературнокритических статей, эссе и очерков. Только малая их часть собрана и издана в двух книгах - "Москва" и "Далекое". Остальное остается в подшивках газет и журналов - ценнейшие документальные и художественно-публицистические свидетельства эпохи, созданные рукою яркого мастера и глубокого мыслителя.
22 декабря 1928 года Г. Н. Кузнецова в "Грасском дневнике" записывает: "Илюша написал И. А. (Ивану Алексеевичу Бунину.- Т. П.), что они задумали издавать художественные биографии, как это теперь в моде. И вот Алданов взял Александра II, Зайцев - Тургенева, Ходасевич - Пушкина. И. А. предлагают Толстого или Мопассана"[44]. А в 1929 году журнал "Современные записки" (в No 30) уже официально известил своих читателей, что намерен опубликовать следующие художественные биографии: Бунин - о Лермонтове, Алданов - о Достоевском, Ходасевич - о Пушкине и Державине, Цетлин - о декабристах. Однако задуманное осуществили только Ходасевич, Цетлин и Зайцев.
Зайцев смог начать новую работу только в июне 1929 года. Выбор, павший на его долю, счастливо совпал с тем, о чем он и сам не раз задумывался: Тургенев был всегда ему духовно близок (как и Жуковский, как и Чехов). Критика многократно отмечала, что истоки творческой манеры Зайцева, его литературного родословия надо искать именно у этих трех русских классиков. Особенно - у Жуковского.
Вот, к примеру, что говорит об этом Г. Адамович, один из тонких ценителей творчества Зайцева: "И меланхолии печать была на нем…" Вспомнились мне эти знаменитые - и чудесные - строки из "Сельского кладбища" не случайно.
41
Горький М. Собр. соч. в 30-ти т., т. 29, с. 431.
42
Адамович Г. Одиночество и свобода. Нью-Йорк, 1955, с. 201.
43
Колтоновская Е. А. Поэт для немногих. - В ее книге: Новая жизнь. Критические статьи. С.-Петербург, 1970, с. 82.
44
Бунин Иван. Литературное наследство, т. 84, кн. II, с. 261.