Страсти

В огромном мрачном помещении из дикого камня, куда привел своих высоких гостей Джюзел-ага, не было никаких признаков жизни, в самом дальнем углу, перегороженном грязной занавеской, которую по знаку Джюзел-аги торопливо оттащили в сторону его помощники, такие же замусоленные и тучные от безделья, как и их ага, открылся дощатый щит, замшелый, весь в ржавом железе. Щит также мгновенно был то ли поднят, то ли опущен, то ли отодвинут в сторону, исчез, словно его и не было, а за ним клубилась черная холодная мгла, страшный мрак, будто жила там сама смерть. Чауши метнулись вперед, не отваживаясь ступить в глубины мрака, засветили факелы, красный свет упал на камни в зеленой плесени, на глиняное месиво внизу, на человеческие кости, черепа, тряпье, лоскутья, кожаные ошметки. Факелы вздрагивали в руках привыкших ко всему зловещему чаушей, которые испуганно жались на краю юдоли смерти. Пойдешь - не вернешься. Попадешь - не выпустят.

Самым ужасным было то, что среди этих костей, черепов, заплесневелых камней, среди беспросветного мрака смерти жили люди! Жили или умирали, изнывали, мучились, проклинали всех, кто наверху, на поверхности, под солнцем и ветром, не имея ни возможности, ни надежды освободиться, но продолжали жить! Ужас и чудо человеческого бытия. Выносливость, непокорность людская, которая ощутима здесь ярче и отчетливее, чем где бы то ни было: на поле боя, в государственных деяниях, в размышлениях мудрецов и вспышках одаренности прославленнейших певцов.

Ближе всех на краю подземелья был могучий, обнаженный до пояса человек, в широких, кажется, из мягкого, но крепкого сафьяна шароварах, с тяжелыми цепями на руках и ногах. Перед ним стоял среди отбросов длинный стол, сколоченный из неотесанных горбылей, а на столе в серебряной и золотой посуде полно было яств из султанского дворца, громоздились жареные ягнята, куропатки и цыплята, манили взор золотистые плоды, стояли прозрачные графины с чистыми, как слеза, напитками.

Но человек не мог взять со стола даже крошки, потому что прикован цепями к каменной стене так, чтобы только смотрел на всю эту гору роскошной еды, но дотянуться до нее не мог.

Роксолана мгновенно узнала человека, хотя никогда его не видела. Байда! Ватажок этих дерзких людей, сказочных рыцарей, ее брат по крови, да только доводится ли она ему сестрой теперь, сестра ли?.. Ржавые кандалы и страшные цепи, а тело молодое, гибкое, могучее, прекрасное и свободное, как ветры над степями! Вот какой он, этот Байда, вот какие казаки! Кас[14] недоверчивый, осторожный, бдительный, с острым глазом. Сак - твердый, непокоренный, свободный и до смерти, и в самой смерти. Два тюркских слова - кас и сак - слились в одно, зазвенели громче, чем в своей первооснове: казак, казак. Казаки! Люди, не боящиеся самого черта. Люди, поклявшиеся друг другу умереть, но стоять за свою землю, оберегая ее от захватчиков. А того, кто нарушит клятву, пусть покарают земля, огонь, вода, ветер, хлеб, горилка, сабля, бог и матерь божья!

Впервые в жизни пожалела, что родилась девушкой. Никогда не хотела стать мужчиной, а сейчас так захотелось, что хоть кричи. Взглянула на Рустем-пашу с такой суровостью, что тот даже клацнул зубами, уставившись на Джюзел-агу:

- Разбей цепи, ты, сын ада!

Неуклюжие фигуры засуетились вокруг Байды, глухо звенело железо, тяжелое эхо разносилось по подземельям, кто-то подал казаку кусок баранины, но тот оттолкнул, схватил кувшин с вином, пил долго и жадно, вытер ус грязной рукой, пропел молодым басом:

Ой п'є Байда мед-горiлочку,

Та не день, не нiчку, та й не в одиночку.

Увидел Джюзел-агу, захохотал:

- Хотя бы из этого барана натопили жиру да смазали мои кандалы, чтобы не ржавели. Добро ведь султанское пропадает! А где мои товарищи? Если расковали меня, так раскуйте и их.

Он шагнул вверх, пошатнулся, прикрыл глаза ладонью, увидев вельможную толпу, и то ли догадался, кто перед ним, то ли, просто насмехаясь, снова хрипло затянул:

Гей, у синiм залiзячку

Та й у бiлiм ремiнячку.

Султан окаменело сидел в крытых носилках. Наверное, казнился в душе, что сдался на уговоры Хасеки и прибыл сюда, сам не зная зачем. Зато Роксолана уже не могла больше сидеть возле Сулеймана, сошла с лектики, сверкнула драгоценностями, тонкие шелка встревоженно затрепетали на ее гибком теле, легкое тело покачнулось, будто редкостное растение, которое неведомо как попало из сказочных садов в это мрачное подземелье, бесстрашный казак громко хлопнул себя по кожаным шароварам, с напускным испугом в голосе воскликнул:

- Такая фурия, еще и гости неожиданные и недискретные! Почтение!

И слегка поклонился, играя мышцами шеи и спины.

Роксолана взглянула на крытые носилки, где упрямо оставался султан. Затем на Баязида и Михримах, стоявших впереди всех вельмож. Баязид смотрел на казака с нескрываемым мальчишеским любопытством. Михримах посверкивала из-под шелкового белого яшмака большими черными, как у Сулеймана, глазами, и трудно было понять, что творилось в ее душе. Зато Роксолана хорошо знала, что происходит в ее собственной душе. Намерение неожиданное, как откровение, отозвалось в ее сердце, она в бессилии подняла руки к груди, но не прижала их беспомощно, а вовремя опомнилась, показала обеими руками Рустем-паше, чтобы он вывел Байду из мрака и поставил его перед ней. Сам бросил этого рыцаря в подземелье, сам должен был и вывести.

Смотрела, как легко ступает, приближаясь к ней, Байда. Только что был в цепях, до сих пор еще они словно бы звенели на его могучем молодом теле, но не стал рабом ни на миг, дух его не сломился, не покорился. А она когда-то не смогла найти в себе такой силы. Она не боролась, не сопротивлялась, ее продавали на рабских базарах, отнимая у нее все людское, бросая ее в мир животный. У раба, которого продают и покупают, нет выбора. Но у него есть память и глубокое скрытое стремление мести. Оно ошеломляет, оно убивает, будто даже уничтожает, а потом рождает тебя заново и гремит в твоем сердце, как медные колокола набата.

Роксолана снова взглянула на Михримах. Сыновья для султана, для власти, для борьбы за власть, а дочь - для нее. Она отомстит своей дочерью! Сама уже не могла вернуть прошлое, зато могла вернуть своему народу свою дочь. Сама уже никогда не согреется чужим солнцем и чужим счастьем - знала это твердо, расстояния между потерями с каждым днем все больше будут сокращаться для нее, равнодушие будет заливать душу, вот почему нужно одолеть равнодушие, пока есть еще силы. Месть и милосердие, милосердие и месть!

Рустем-паша подтолкнул Байду в спину, негромко буркнул что-то ему.

- Эв-ва! - удивился казак. - Сам султан турецкий? Пришел посмотреть и услышать? А вот я! Казак Байда! А там мои товарищи! Сбили кандалы с меня, так сбивайте и с них. Мы всегда вместе! Да только не выпускай нас живыми, султан, потому что и твою родную мать убил бы, и твоего отца сжег бы, и брата твоего зарезал бы, и дочь твою украл бы, и над сестрою надругался бы!

Теперь уже Роксолана знала наверняка, что султан не выйдет из лектики, чтобы оскорбительные слова казака не поразили его высокого достоинства. Так было лучше и для нее. Сулейман молча отдавал Байду ей. Великий визирь Лютфи-паша пошевельнулся было, чтобы подойти к ней, она остановила его кивком головы. Рустем-пашу отогнала от казака суровым взглядом. Стояла перед обнаженным до пояса богатырем бесстрашно, с вызовом в хрупкой фигуре, сказала ему негромко на своем (и его!) родном языке:

- Подойди.

Он сделал вид, что не расслышал, завертел головой. Удивлялся или издевался?

- Говорю, подойди ближе.

Он шагнул к ней.

- Я султанша этой земли.

- Прости, женщина, за мою обшарпанность. Казак душа правдивая, сорочки не имеет.

Она повторила:

- Я султанша этой земли. Турецкой земли.

Это он услышал. С сожалением промолвил:

- Встряхнуть бы ее всю нещадно. Жаль, не вышло.

14

 Этимология казахского писателя Ануара Алимжанова.