Страница 29 из 42
В числе юродивых, которые невозбранно приходили в дом к Морозовой, были два ревнителя древнего благочестия Феодор и Киприан. Федор ходил в одной рубашке, мерз на морозе босой, в день юродствовал, а ночь всю стоял на молитве со слезами. Аввакум рассказывает о нем: «много добрых людей знаю, а не видал такого подвижника; зело у него во Христа вера горяча была… не на баснях проходил подвиг… Пожил у меня с полгода на Москве, а мне еще не моглося; в задней комнате двое нас с ним. И много час-другой полежит, да и встанет, тысячу поклонов отбросает, да сядет на полу, а иное — стоя, часа с три плачет. А я таки лежу, иное сплю, а иное не можется. Когда уж наплачется гораздо, тогда ко мне приступит: «долго ли тебе, протопоп, лежать того? образумься, ведь ты поп: как сорома нет?… И мне не можется, так меня подымает, говоря! «встань, миленькой батюшко! Ну таки вытащит как-нибудь меня… сидя, мне молитвы велит говорить, а он за меня поклоны кладет: то-то друг мой сердечной был!» За староверство он отдан был под начало рязанскому архиепископу Илариону, терпел там муки и наконец бежал в Москву. Об этом побеге, облекая его, разумеется, в форму чуда, он рассказывал Аввакуму: был я на Рязани под началом у архиепископа на дворе и зело он, Иларион, мучил меня: редкой день, коль плетьми не бьет, и скована в железах держал, принуждая к новому антихристову таинству. И я уже изнемог. В нощи моляся, плачу, говорю: Господи! аще не избавишь мя, осквернят меня и погибну; что тогда мне сотворишь!.. И вдруг, батюшко, железа все грянули с меня и дверь, и отперлась, и отворилась сама. Я, Богу поклонясь, да и пошел. К воротам пришел, и ворота отворены. Я по большой дороге к Москве напрямик… К тебе спроситься прибрел: «туда ли мне опять мучиться пойти или, платье вздев, жить на Москве». Протопоп велел ему вздеть платье и ухоронил его на время у себя. После его сослали на Мезень и там будто бы повесили.
Об отношениях этого юродивого к Морозовой узнаем нечто из письма к ней Аввакума: «поминаешь ли Феодора? пишет он к ней. Не сердишься ли на него? Поминай Бога для, не сердитуй! он не больно пред вами виноват был. Обо всем мне пред смертию покойник писал: «Стала де ты скупа быть, не стала милостыни творить, и им на дорогу ничего не дала». И с Москвы от твоей изгони съехал, и кое что сказывал. Да уже Бог вас простит; нечево старова поминать. Меня не слушала, как говорил, а после пеняешь мне. Да что на тебя дивить? У бабы волосы долги, а ум короток! прости же меня, а тебя Бог простит во всем».
Другой юродивый, Киприян известен был даже самому государю, след. мог бывать даже и в царском дворце и тем более, что во дворце, в числе «верховых богомольцев», находились также и юродивые. Киприян не раз и государя молил о восстановлении древнего благочестия; ходил по улицам и по торжищу, свободным языком обличая новины Никоновы. Под конец он был сослан в Пустозерской острог и там казнен за свое упорство.
Идея юродства не была, конечно, самобытным созданием русской жизни. Она явилась, как неизбежное последствие тех культурных начал, как были принесены к нам из Византии и которые создали и постоянно создавали, произраждали множество соответствующих этому явлений жизни. Византиец Кедрин, объясняя себе юродство, говорит между прочим: «тако повелел Бог и Исаии ходить нагу и необувенну: и Иеремии обложить чресленник о чреслех, и иногда возложить на выю клади и узы, и сим образом проповедывать; и Осия повелел пояти жену блужения и паки возлюбити жену любящую зло и любодейцу; и Иезекиилю возлежать на десном боку четыредесять и на левом сто пятдесят дней, и паки прокопать стену и убежать и пленение себе приписать и иногда мечь изострить и им главу обрить и власы разделить на четыре части. Но да не вся глаголю, смотритель и правитель словес повелел каждому из сих быть того ради да не повинующийся слову, возбудятся зрелищем странным и чудным. Новость бо зрелища бывает довлетельным учения залогом» [44]. Юродивый, таким образом, в идее своей, всегда носил смысл пророка, обличителя греховной жизни, обличителя всякой ее неправды. Самою выразительною силою его обличений и был его подвиг, всегда исполненный или крайнего цинизма жизни или безграничного отвержения ее мирских требований, вообще подвиг уродства жизни, что как необычайное и чудесное, одно только и могло возбуждать застоявшиеся, неподвижные умы века.
Собирая около себя такое убогое общество, поучаясь его подвигами и словесами, Морозова и свой досуг употребляла на рукодельные труды также в пользу нищих и убогих. Иногда руки ее «пряслице касались», садилась она за прялку, готовила нити и теми нитями шила рубахи, и ввечеру, с одною из стариц, домочадицею Анною Амосовною, одевшись сама в рубище, ходила по улицам и по стогнам града, по темницам и по богадельням, и оделяла рубахами нищих; раздавала им деньги, овому рубль, а иному 10, а инде 50 рублев и мешок сотной.
Монах Симонова монастыря, Трифилий, крепкий старовер, происходивший также от благородного корени, указал ей благоговейную инокиню Меланию. Она призвала ее и, слышав ее словеса, очень возлюбила; избрала ее себе матерью, с иноческим смирением отдалась ей под начало, сделалась ее послушницею, и до самой смерти ни в чем не ослушалась ее повелений. С тою Меланиею они также по темницам тайно ходили, пешими ногами, носили милостыню; обтекали чудотворные места, соборы, монастыри и церкви, нося жертвы, как достойно.
Все это было в то время делом обыкновенным, делом необходимым для благочестивого и богобоязненного жития, все это вполне согласовалось с общими обычаями, с общими потребностями нравственной, добродетельной жизни и особенно с идеалами и стремлениями честного вдовства. Так именно добрая вдова жила в течение всего старого века нашей истории. Но мы заметили, что время, в какое жила Морозова, было особенное время: умы были в размышлении, наставал конец старому веку, наставало светопреставление; почва колебалась, нужно было искать спасения, искать, где правда жизни. Оставаясь в среде Домостроя, дыша его духом, Федосья Пр. конечно не могла очень сочувствовать разным новинам или в сущности разным обличениям и исправлением застаревших и укоренившихся ошибок. Авторитет предания был так велик в ее глазах, был так велик в глазах всех, кто хотел строгого и точного исполнения преданных уставов, что и одно прикосновение к его букве, даже к одной четре этой буквы, казалось своевольным высокоумием, опасным вольнодумством, против, которого, как против антихристовой напасти, следовало бороться всеми силами. Так были и воспитаны и настроены тогдашние убежденные, размышляющие и рассуждающие умы. Но Морозова вдобавок имела руководителем известного юродивого — фанатика Аввакума и постоянную поддержку в обществе своих стариц, нищих и юродивых, особенно матери Мелании или Маланьи, без сомнения такого же Аввакума, только в женском образе, след. с чертами более мягкими; да видимо она не отвергалась в своих мыслях и на женской половине дворца.
Таким образом, ей очень трудно было увидать истинный путь к правде. Она по необходимости явилась защитницей старой лжи и, как натура крепкая и прямая, провела свою защиту до конца, без колебаний. Для женской личности потребовалось мужественное дело. Ни на какое другое дело эта личность не была приготовлена. Она была воспитана аскетическим идеалом; она и не задумалась отдаться ему вся. Здесь во всей полноте обозначился только положительный вывод учений Домостроя, выразилась неумолимая их последовательность.
Ревнуя за истину, которую в понятном ослеплении видеть вовсе не могла, Морозова очень горячо принимала тогдашние вопросы дня, — эти размышления общества о перестановке на новые старых обычаев и привычных порядков; и везде, и у себя дома при гостях, и на беседах, где сама бывала, крепко отстаивала старину. «На беседах Никониан мужеска полу и женска безпрестанно обличая — везде им являшеся, яко лев лисицам», говорит Аввакум. Прежде всего конечно обсуждение этих вопросов открывалось между родственниками. Федосья Пракопьевна легко убедила в своих мыслях родную сестру Евдокею, княгиню Урусову, жену царского кравчего кн. Петра Семеновича, которая тоже сделалась духовною дочерью Аввакума. Обе сестры жили как бы «во двою телесех едина душа», и Евдокея точно также отдалась в повиновение и послушание матери Меланьи, умоля ее чтобы попеклась о спасении ее души. Соковнины были в родстве с Ртищевыми; те и другие происходили из Лихвинских городовых дворян, а в это время стали близкими собеседниками дворца. Царский постельничий, а потом окольничий Мих. Алекс. Ртищев, отец знаменитого Фед. Мих. Ртищива, приходился молодой вдове дядею. Ртищевы стояли за Никона, покровительствовали киевским ученым, т. е. вообще науке. Они ближе были к царю, который был исполнен стремлений исправить и украсить жизнь по новым образцам. Соковнины стояли за Аввакума, за старое благочестие, потому что были ближе к царице, в быту которой знали только одни старые уставы и потому крепко за них держались.
44
Кедрина: Деяния церк. и гражд. Часть I, 97.