Страница 176 из 184
— А склонность к командорству — врожденное качество, или зависит от воспитания, от внешних условий? Или и то и другое?
— То и другое, но это может проявиться именно в определенных обстоятельствах, когда судьба ставит тебя именно в эту ситуацию.
— Что Владиславу Крапивину не нравится в его книгах? Есть ли что-то такое?
— Ну, конечно есть, и очень много… Знаете, я, наверно, сейчас конкретно и не скажу ничего, потому что все свои вещи я писал достаточно искренне, не стремился к конъюнктуре какой-то… И куда-то подлаживаться, подделываться… То, что мне не нравится, это может не нравиться в чисто художественном плане. Может быть, где-то слишком затянутые диалоги, рыхлое композиционное построение, непроработанность каких-то образов. То есть, то, что в чисто художественном плане меня не устраивает, как мастера. Я чувствую, что, как литератор, я где-то в чем-то не дотянул: неинтересно, сухо, неубедительно, может быть. Но где конкретно — это слишком долгий разговор… Да и вообще, честно говоря, я готов признать, что многое мне не нравится, но, так сказать, выворачивать свои внутренности и раскладывать их перед читателями не хочется.
— Бывали ли случаи, когда вы бросали, а потом снова брались за повесть несколько раз?
— Почти постоянно.
— Надолго перерывы такие?
— Надолго. Иногда на год, на два. Знаете, может быть, здесь смысл есть, потому что когда начинаешь рвать волосы над начатой вещью и думать, что ничего не получается, она должна отстояться. Потом, когда перечитываешь, действительно, что-то вычеркиваешь, что-то исправляешь, а где-то какое-то рациональное зерно находишь и вытаскиваешь. Вот так у меня было с одной из последних вещей — "Кораблики". Я ее бросил где-то на год, а потом она как-то не отпустила от себя.
— Не появлялось ли желание вернуться к некоторым из своих старых произведений? Имеется в виду, написать продолжения.
— Несколько раз появлялось, но ничего это не дало. Потому что в том ключе, как написаны те произведения, писать уже трудно. Я думал сделать третью часть "Тени Каравеллы"… Уже не получится. А писать в ином ключе смысла нет. Поэтому я просто перешел к автобиографическим вещам, где многое то же, но более честно и более прямо.
— Читая многие ваши книги, не раз возникает убеждение, что какие-то моменты к вам пришли во сне. И если это так, то в какой мере это связано с вещами цикла о Кристалле?
— Это действительно правда, но здесь нет ничего странного. Я вообще рассматриваю сны, как часть творческого процесса и как переход в какой-то параллельный, может быть, достаточно близкий мир. Я, например, целиком увидел первую часть трилогии "В ночь большого прилива" во сне. Почти, можно сказать. Дословно нельзя сказать про сон, но почти до деталей. Также и вот когда "Голубятня на желтой поляне" начинается, это у меня началось тоже про сон. В этом космолете, висящем в абсолютно пустом пространстве, вдруг там появляется мальчишка, очень похожий на моих приятелей детства. Он буквально въехал туда на велосипеде. Это тоже было во сне, и потом стало разматываться, и притягивать к себе как, опять же прошу прощения за банальное сравнение, как магнит притягивает стальные опилки, выкладывая их определенным узором. По какой-то внутренней логике, наверное, это строится. Так что не знаю, как для других, а для меня сон — чрезвычайно важная часть работы, мне это очень помогает. А что касается природы самих сновидений, то тут для меня очень много неясного. Реальность ли это, или просто работа мозга? Или смесь и того и другого? Кто его знает?
— Чем вы можете объяснить то, что ваши книги читают, знают и любят не только ребята, но и взрослые? Как вы относитесь к таким взрослым людям и что вы можете о них сказать?
— Если говорить коротко, то, наверно, очень многие люди, может быть, не большинство, но очень многие, вырастая, где-то сохраняют в себе память о детстве, причем часто светлую, может быть — ностальгическую. Без этого, в общем-то, личность не может быть полной. В чем-то это даже иногда бывает спасением возможность, хотя бы в памяти, выйти в детство. И именно таким взрослым, может быть, мои книги и попадают в резонанс с их настроением. Я ведь стараюсь писать всерьез, не присаживаясь на корточки только перед маленьким читателем, а пишу с психологической нагрузкой, с такой, чтобы это было интересно и взрослому — я не стараюсь упрощать что-либо. И если взрослому человеку интересно свое детство, или детство вообще, то, наверно, книга как-то западает ему немножко в душу.
— Все-таки, в первую очередь вы пишете для детей?
— В первую очередь — я никогда об этом не думаю.
— Вы считаете себя писателем-фантастом, или реалистом? Ваш мир, мир, который вы создаете, для вас реален, или вы все-таки относитесь к нему как к сказке, как к вымыслу?
— Видите, этот вопрос достаточно сложен и, на мой взгляд, не совсем конкретен, несколько расплывчат, потому что я никогда не делил по жанрам литературу. Что значит "фантастика" и "реальность"? То есть для меня, когда я пишу, это, безусловно, реальность. Но я же в какой-то степени все-таки стараюсь быть здравомыслящим человеком и прекрасно понимаю, что не для каждого читателя это воспринимается как реальность, что многие воспринимают как выдумку, сказку, фэнтези там, фантастику… все, что угодно. Но, с другой стороны… Кстати, у меня есть такой очень хороший знакомый, писатель в Свердловске, тоже, если хотите, фантаст, доктор наук Сергей Александрович Другаль. Он, например, в таких дискуссиях всегда говорит, что вся литература, извините, это фантастика. Каждый автор пишет, как правило, о том, чего на самом деле не было, если он не документалист. Пушкин фантаст или нет? Возьмите его "Пиковую даму", некоторые повести Белкина, еще там что-то, поэму "Медный всадник" — это ведь тоже фантастика. Возьмите Гоголя — он фантаст или реалист? Даже Достоевского возьмем. Так что грани какой-то особой и нет, и я никогда не задавал себе такой вопрос. То есть если я присутствую на празднике, скажем, как это у нас бывает в Свердловске, празднике вручении премии "Аэлита", где собираются любители фантастики, то пожалуйста, можете именовать меня писателем-фантастом. Если я встречаюсь со школьниками, скажем, пятых классов в какой-нибудь школе, можете именовать меня детским писателем, как угодно. Если я встречаюсь, с ветеранами войны, которых интересуют мои вещи сороковых-пятидесятых годов о военном и послевоенном детстве, они, наверное, воспринимают меня именно как бытописателя тех времен. А все это… В творчестве все это часто переплетается. Вот есть у меня такая небольшая повесть, "Тополиная рубашка", там ведь и автобиография, и документалистика, и бытописательство, и фантастика, и сказка все, что угодно. Как ее воспринимать? Как хотите. Поэтому я, наверное, конкретно не отвечу на ваш вопрос.
— Владислав Петрович, а вот у вас часто встречаются герои чисто сказочные… ржавые ведьмы, которых вы придумали. А почему вы не пользуетесь русским фольклором?
— А мне кажется, что это было бы плагиатом.
— У кого же вы украли бы? У народа?
— Ну и что, что у народа? Все равно. Я знаю, что многие любят писать современные сказки про Змеев Горынычей, про Бабу Ягу, про леших и так далее. Но я не могу наделить этих фольклорных героев какими-то своеобразными чертами (другим писателям это удается) так, чтобы они стали исключительно моими героями, моими персонажами. А просто перепевать многочисленные сюжеты, подчеркивать те образы, что Баба Яга вредна и хромает на свою костяную ногу, что она ворчлива и, может быть, слегка добродушна в душе, что лешие тоже добродушны, вот, и любят похитрить — ну, знаете, мне это просто неинтересно. А что касается своих персонажей, то там я уже хозяин, там я знаю, что с ними… Если я придумал корабельных гномов, то я знаю их повадки, их характеры.
— Если бы вы задумали написать книгу, герои которой оказались бы в прошлом, какой период истории вы бы выбрали? Какая эпоха в истории России вам наиболее интересна?
— Знаете, видимо, Петровская эпоха. Эпоха становления русского флота. Я далеко не славянофил, и поэтому Русь — и Киевская, и Русь времен Ивана Грозного, и Козьмы Минина, и вообще всех этих длиннополых бояр, она как-то не очень привлекает меня, хотя я конечно, понимаю величие Руси и богатство ее истории. А эпоха Петра — хотя его за подлый характер многие клянут, и, видимо, справедливо! — его эпоха мне все-таки интересна своей противоречивостью и тем, конечно, что, наконец-то, мы шагнули к морю, и я для себя, как бы, оказавшись на берегу, вздохнул свободно, почуял запах парусов, что вот, наконец-то, и мы прорвались.