Страница 7 из 8
— Называйте как хотите, но ведь ей тоже бывает больно и страшно, — сказала Нина.
— Кому больно? Кому страшно? Выходит, грибу, который вы срезаете, тоже помирать неохота, что ж, теперь и грибов не есть? А трава? Батюшки, вы на нее наступили, может, поломали ей что-нибудь, бедной! Как тут быть, а?
Эти двое переглянулись, Дмитрий Алексеевич — с брезгливо-презрительной миной, а Нина— со снисходительно-сочувственной.
— Нет у них боли, и страха тоже нет, потому что они безмозглые, это все выдумки таких ненормальных, как вы. Из-за вас их расплодилось столько, что скоро человеку некуда ногу будет поставить.
— Бедный царь природы! — съехидничал
Дмитрий Алексеевич.
— Да, царь, и никогда в жизни я не сравню человека и этих ваших «друзей». Человек — он соображает, что к чему, а они — нет. Улавливаете разницу? Э-э, да что с вами разговаривать! А еще тоже мне — убийство. Я клопов за свою жизнь вон сколько убил! Чего же их-то не считаете, а?
— Убеждать вас никто не собирается, пока это бесполезно, — сказал Дмитрий Алексеевич. — Но ставлю вас в известность — больше вы никого не убьете. Насчет клопов не знаю, а что касается собак, кошек, птиц, вообще всего, что живет и радуется жизни — это ни под каким видом.
— Почему же? Вас, что ли, испугаюсь? Давил и буду давить, зарубите себе на носу.
Дмитрий Алексеевич хотел ответить, но Нина перебила его, и голос ее звучал теперь строго и сухо:
— Хватит обсуждать, мы теряем время. Слушайте внимательно, Иван Иванович. В отношении вас наши мнения разделились, кое-кто считал, что к вам нужно применить высшую меру. Я отношусь к тем, кто верит, что в вас еще не все человеческое умерло, и, как ни странно, продолжаю надеяться на это и сейчас. Не перебивайте меня! Нам совсем не нужно ваше согласие или понимание сейчас, это не возможно, к сожалению. Я хочу лишь, чтобы вы хорошенько запомнили все, что здесь было сказано. Вы не сможете больше причинить боли ни одному живому существу, а если все же попробуете это сделать, вам придется плохо. Очень плохо, понимаете? Вы можете даже погибнуть. От себя лично я от всей души желаю вам избавиться от этих своих наклонностей, потому что они недостойны человека, именно как самого могущественного существа на земле.
Эти двое встали и Иван Иванович тоже. Разговор, похоже, был окончен.
— И это все? Я могу идти домой? Завтра понедельник, мне на работу надо, — сказал он.
— Вы уйдете отсюда ровно в 12 часов ночи, до тех пор требуется за вами понаблюдать.
— А как я найду дорогу?
— Вас проводят. А пока идите туда, где вы были эти дни, — ответил Дмитрий Алексеевич.
Его сухой, начальнический тон взбесил Ивана Ивановича.
— Ишь, раскомандовался! Я этого так не оставлю! Я вас на чистую воду выведу! Не имеете права!
Глядя поверх его головы, Дмитрий Алексеевич крикнул:
— Вася!
Тот мгновенно появился на пороге.
— Пойдемте, Иван Иванович, — просящее сказал он. — Не шумите, стыдно-то как!
Оттолкнув его, Иван Иванович стремительно вышел за дверь и, зайдя в свою комнату, бросился на постель.
Весь вечер его душила злость — от бессилия сделать что-либо вопреки чужой воле и даже понять, что на самом деле с ним произошло. И, конечно, они опять обманули, сказав, что за ним требуется наблюдение. Никто не заходил, хотя голоса были явственно слышны. Черный пес караулил его, валяясь у печки и изредка судорожно зевая. Время тянулось невообразимо медленно.
Только Ивану Ивановичу удалось ненадолго задремать, как он очнулся от толчка. Пес стоял около его постели и лапой двигал к нему коробку с шахматами.
— Чего надо? — спросил Иван Иванович.
— Сыграем, а?
— Чего-чего?
Иван Иванович сел на постели, а глаза пса, все так же смутно напоминавшие кого-то, были устремлены на него с молящим выражением.
— Чего так сидеть-то? ~ пролаял пес. — Сыграем?
— Пошел ты! — Иван Иванович замахнулся и пес отскочил. — Отстань!
Нервы Ивана Ивановича были напряжены, потому что он все время опасался, что вдруг эта шайка по неизвестной причине раздумает отпустить его, черт их знает. Однако пес опять подошел и по-прежнему заглядывал ему в глаза.
— Да не умею я играть, что ты прицепился! — сказал Иван Иванович, взмахнув рукой, отчего коробка свалилась и фигуры рассыпались по полу. Пес угрожающе наклонил голову.
— Что врешь, зараза? — прорычал он, видно, поняв, что его надеждам все равно не суждено сбыться.
— Ты что ругаешься? Почему это я вру? Не играю — и все, — сказал Иван Иванович, опасливо подбирая ноги и отодвигаясь в глубину дивана.
— А парк Победы? — пролаял пес.
— Что — парк Победы? — пролепетал Иван Иванович.
— А клуб в парке? — продолжал пес.
— Ка… какой клуб?
— Строй дурака! Ты, гад, так и не дал мне отыграться!
И тут что-то щелкнуло в мозгу Ивана Ивановича, и он вспомнил, у кого он видел похожие глаза.
— Кузьмич? Шаповалов?
— Ну, наконец-то, догнал, — пролаял пес. — А то туда же, не играет он.
— Но как же так? — окончательно перестал что-либо соображать Иван Иванович. — Ведь Кузьмич умер, я сам был на похоронах.
Это была нашумевшая на весь город история. Кузьмича знали в городе все, потому что он "сидел на дефиците" и умело этим пользовался, а также потому, что был он мужик пакостный и вредный. В один прекрасный день что-то у него не заладилось с неким очень ответственным товарищем, то ли он не захотел Кузьмичу кланяться, то ли не прикрыл там, где надо, только принялись они упоенно делать друг другу гадости по мере своих, так сказать, возможностей, наподобие кровной мести, когда человек теряет всякий рассудок и добивается только одного — переплюнуть. На каком-то этапе этой борьбы взял однажды Кузьмич ружье и отправился в лесок, где дочка начальника имела обыкновение гулять с собакой, и уложил ее, т. е. собаку, с одного выстрела и, главное дело, на глазах у девчонки. В милиции он потом говорил, что, мол, это он сделал в целях самообороны, поскольку собака кинулась на него. Возражать было некому, потому что девчонка была так потрясена его поступком, что пошла и бросилась под поезд. А может, нечаянно попала, будучи в расстроенных чувствах. Кузьмич, конечно, такого эффекта не ожидал и здорово струхнул, но всем было ясно, что он выкрутится. План его оказался перевыполненным — начальник после гибели дочери слег с инфарктом, а что касается совести, то Кузьмич быстренько уговорил себя, что это просто неудачное стечение обстоятельств. Но не все, видимо, так считали, и спустя несколько дней его нашли в том же лесу с размозженной головой. Подозревали парня, с которым дружила погибшая девчонка, но ничего не доказали, да не очень-то и старались, в милиции ведь тоже люди служат. На похоронах собрался весь город, не столько из уважения к памяти Кузьмича, сколько из-за шума, который наделала вся эта история. Бог, он все видит, потихоньку говорили люди. Иван Иванович тоже там был, пошел заодно со своими сослуживцами. Кузьмича он знал мало, в основном только по шахматным партиям в том самом парке Победы, где под сенью могучих лип под эгидой шахматного клуба безмятежно предавались любимому занятию мужчины города, другими словами, его взрослые дети.
— Как же так, Кузьмич? Ведь этого не может быть, — бормотал он, глядя в янтарные глаза и обмирая.
— У них все может быть, — пролаял пес. Он мотнул головой в сторону двери.
— Но как, же это, Кузьмич? Ведь тебя убили, правда? А потом что? Как ты в шкуре-то этой оказался?
— А черт его знает, не помню я ничего. Даже не знаю, кто меня приложил. Очнулся — и понять ничего не могу: лапы какие-то, шерсть. Потом уж мне объяснили — приговорили меня, значит, к высшей мере.
— Это что же, навсегда?
— Да, пожизненно.
— И как же ты терпишь все это?
— А что терплю? Мне, если хочешь знать, даже нравится. Привык уже. Все лучше, чем на том свете. А спокойно-то как! Вот только в шахматишки не с кем сыграть. Может, сгоняем партию, а?