Страница 4 из 8
— Ходи!
— Некогда, некогда, потом доиграем, сейчас нужно Ивана Ивановича покормить. Ведь вы хотите есть, правда?
Не дожидаясь ответа, мужик вскочил, захлопотал, и вскоре Иван Иванович уминал умопомрачительную похлебку, заедая ее огурчиками и мягким, душистым хлебом. И только насытившись и ощутив, как по всему телу разливается сладкое тепло, он вспомнил, что сегодня не умывался. Эта мысль прошла в глубине сознания, как второстепенная, неважная, а вслед за ней юркой рыбешкой выплеснулась другая: ну и что? Ему все стало вдруг безразлично, телу было тепло и сытно, ему, то есть, телу, было сейчас хорошо, и все остальное казалось не имеющим особого значения. Мужик между тем уже тащил дымящуюся чашку и банку с медом, и это было как раз то, что нужно.
— Хорошо! — невольно вырвалось у Ивана Ивановича, когда горячее питье с тем же странным, что вчера, но приятным запахом и вкусом заструилось по всем клеточкам его тела. — Как звать-то?
— Меня? Вася. Хотите еще чего-нибудь?
— Да нет, ничего. Сам-то что не ешь?
— Я? Я не хочу. Да мне и идти пора, только вас и дожидался.
Разговаривая, Вася искоса поглядывал куда-то поверх головы Ивана Ивановича, где у печки дремал пес. Перегнувшись через стол, Иван Иванович спросил тихонько:
— Вася, будь человеком, объясни ты мне, что тут происходит, прошу тебя. Зачем все это? Выкуп, что ли, с меня хотят получить? Так у меня всего тысяча на книжке, отдам, пусть подавятся.
Иван Иванович, конечно, кривил душой, потому что в разных местах у него было кое-что припрятано — так, на черный день, в наш бурный век мало ли что может случиться. Однако об этом, как он считал, не знала ни одна живая душа.
Вася вскочил, лицо его резко побледнело, руками замахал, ужас, видать, какой нервный, похоже, порченый.
— Что вы, что вы, Иван Иванович, я ничего не знаю!
— А кто знает-то, Вася, кто? Почему никто не приходит? Нервы мои испытывают, да? Так ты объясни им, что не на того напали. Пусть лучше не тянут, а поскорее выкладывают карты на стол. Так и передай.
— Кому?
— Ну-у, Вася… Что ты дурачком-то прикидываешься? Ведь кто-то тебя послал, а? Или ты просто так, прогуляться решил?
— Нет, конечно, я не просто так. Я помогаю, чем могу. Ведь святое дело, каждый должен… Я вот достаю — еду там и еще что, если надо. Тушенки вам принес, 10 банок. Меду…
— И это все?
Вася развел руками.
— Больше не было. А вы что-нибудь еще хотите? Скажите, я постараюсь.
Под тяжелым взглядом Ивана Ивановича слова его перешли в неясное бормотание.
— Это все, спрашиваю, зачем ты приходил?
— Да, в общем-то… Ну, еще узнать время.
— Какое время?
— Ну, когда назначено.
— И когда же назначено? А главное, что?
— Нет, нет, вы не спрашивайте, этого я не могу сказать. Да мне пора уже, а то не успею.
Вася вскочил и, сорвав с вешалки одежду, стал торопливо одеваться, оглядываясь на пса. Уже готовый к выходу, он подошел к Ивану Ивановичу и, наклонившись, жарко зашептал:
— Вы не переживайте очень, Иван Иванович, все будет хорошо. Хотите, я вам завтра колбаски принесу? Завтра на 10 часов назначено, так что скоро…
Иван Иванович вздрогнул и обернулся. Пес уже не дремал у печки, а стоял совсем рядом, махая хвостом.
— Иди, иди! — пролаял он. — Разболтался.
Вася молниеносно отскочив к порогу, крикнул:
— Все, все, ухожу, до свидания!
И выскочил за дверь. Пес подошел к Ивану Ивановичу вплотную и остановился, не сводя с него внимательного взгляда. Наклонив голову, он завилял хвостом и пролаял, причем в хриплом голосе его прозвучали непривычные, как бы заискивающие нотки:
— Сыграем?
В первый момент Иван Иванович не понял, а потом до него дошло, и как-то так легко, видно, начал уже привыкать к чудесам. Пес предлагал ему сыграть в шахматы, и чувствовалось, что ему очень этого хочется, а партнеров нет, вот беда. Злорадное чувство охватило Ивана Ивановича, и, глядя прямо в янтарные глаза, он сказал, потягиваясь:
— Не-а…
Пес наклонил голову и смотрел, не мигая, и в этом жесте, в выражении глаз вдруг мелькнуло Ивану Ивановичу что-то странно знакомое. Будто видел уже когда-то он эти желтые, в крапинках, глаза, и крутой обширный лоб, правда, не заросший, конечно, как сейчас, а чистый, с глубокой вертикальной морщиной, переходящей в вислый пористый нос, увенчанный круглыми очками… Он тряхнул головой, чтобы отогнать несообразное видение, и сказал:
— Я спать хочу.
Пес опустил голову и поплелся к двери. Па пороге он оглянулся, посмотрел на Ивана Ивановича долгим презрительным взглядом и вышел.
А Иван Иванович и вправду лег и тут же уснул.
И приснился ему странный сон. Надо сказать, что он вообще-то редко видел сны, а может, и видел, да не запоминал, не думал просто о них, они в его жизни никакой роли не играли, не баба, чай. Сны его были всегда невыразительны и коротки, к тому же черно-белые. А сон, приснившийся сейчас, был совсем особенный. Цветной, очень яркий, будто отрывок реальной жизни. Штука в том, что все это действительно происходило с ним когда-то, только очень, очень давно. Снилась ему та далекая пора, когда он был совсем малец, лет четырех, не больше. Мать, толстая, с неприятным, недобрым лицом раскормленной хрюшки, больно отстегала его крапивой по заднице. Вот именно этот момент ему и приснился, когда он, воя от обиды и боли и зажав в кулаке трусы, сорванные матерью, пулей вылетел из дома. Старшая сестра Верка, прыгавшая во дворе через веревочку, закричала:
— Голый, голый! Варюха, смотри-ка — Ванька голый!
Из-за сарая тут же выбежала вторая сестра, Варька, и тоже принялась его дразнить. Он показал им кулак и шмыгнул за кусты, растущие вдоль забора. Задница горела огнем, и он, тихонечко подвывая, хлопал себя по ней, как вдруг глаза его встретились с другими глазами, глядевшими через щель в заборе. Он сразу их узнал, потому что принадлежали они соседской девчонке Лидке и часто останавливались на нем с таким же удивительным, странным, непривычным для него выражением, как сейчас. От этого ее взгляда у него становилось холодно где-то в желудке, и хотелось отчебучить что-нибудь совсем из ряда вон. Например, вмазать ей хорошенько, чтобы она взвыла от боли, или, наоборот, что-нибудь подарить, например, материну брошку. Просто ПК, бросить к Лидкиным ногам и убежать.
Больно? — спросила Лидка шепотом, продолжая глядеть на него через щель, и, не дожидаясь ответа, добавила:
— Лезь сюда!
Он отодвинул доску и оказался на соседском дворе. Противные голоса сестер сразу отдалились куда-то. Лидка, приоткрыв большой рот, смотрела на него с тем же вытягивающим душу выражением — любви, нежности, сочувствия, а потом взяла его за руку и повела к дому, бросив через плечо:
— Не бойся, никого нет.
У крыльца она его оставила, вошла в дом, но скоро вернулась с большим облупленным тазом. Поставив его на землю, она принесла от колодца ведро воды, вылила в таз и сказала:
— Садись!
И тут только до него дошло, зачем все это, он опустился в прохладную воду, и сразу же заднице стало легче, почти совсем хорошо. Лидка бегала рядом, шустрая, как змейки, что-то ласково приговаривала, подливала газ воды, улыбалась, смотреть на нее было приятно. И вдруг, неизвестно почему, все поплыло у него перед глазами, потеряло четкость, как бывает, когда смотришь через стекло, по которому хлещет дождь, и он понял, что плачет.
И проснулся.
Перед глазами стоял большой пустынный Лидкин двор, облупленное крыльцо, раскисший на солнце подсолнух, свесивший тяжелую голову, его собственные загорелые, исцарапанные ноги, торчащие из таза, и сама Лидка, высокая, как ему тогда представлялось, тоже загорелая, с отчетливо выделявшимися светлыми волосинками на темной коже, в линялом сарафане. Он ощутил даже запах — пыли, навоза и цветов, похожих на граммофончики, которые в изобилии росли в те времена по всем дворам. Но отчетливее всего он чувствовал приятную прохладу, идущую от воды, и вкус слез, текущих по щекам.