Страница 48 из 72
Зеленый «Запорожец» вскоре умчал всех троих: Сильвера, его рассиропленную самогоном и любовью леди и незримо ютившуюся на заднем сиденье флибустьерову смерть.
Глава двадцать восьмая
Долго выздоравливал егерь. Маялся, в бреду ли наяву стояла у кровати на коленях Наташа, звала оттуда, где пели серебряные колокольца. Танчура как-то привезла Вовку. Венька прижал к себе сынишку и на мгновение учувствовал запах Наташкиных духов, вздрогнул, будто пойманный на чем-то стыдном. Танчура, глядя на них, смахнула слезинку. Венька взял ее руку, поцеловал. Слезы закапали чаще. Танчура отошла к окну.
— Вовк, ты за голубями там смотришь? Посыпаешь? — спросил, чтобы не молчать.
— Посыпаю.
— Все целы?
— Два улетели. — Мальчик вскинул на отца глазенки, заморгал.
— Как же так, сынок?
— Их позвало небо!
— Куда оно их позвало?
— Они за облако залетели, и больше мы их не видели. Дед сказал, они в облаках дом потеряли, — ободренный отцовской лаской, разговорился Вовка. — Белый один, серпокрылый и еще красногрудая голубка, любимая твоя…
— Там дед весь испереживался. На «Запорожце» своем ездил искать, — сказала от окна Танчура.
— Ты деньги привезла?
— Господи, совсем забыла. — Танчура достала из сумочки пачку пятисоток. — Куда их тебе положить?
— Брось в тумбочку. А пистолет?
— С этим твоим пистолетом. Как обо что нечаянно задену, сердце обрывается, думаю, щас стрельнет. — Жена держа на вытянутых руках подала завернутый в полотенце «Макаров».
— Чего бояться? Дед его на предохранитель поставил. — Вовка серьезно посмотрел на отца.
— На всякий случай, для самозащиты, — в тон сынишке серьезно сказал егерь. Сунул оружие под подушку. — Никто больше не приезжал?
— Нет. Ночью раз, в пятницу что ли, часа в два звонил кто-то, мужской голос тебя спрашивал.
— Ничего никому не говори. С незнакомыми не езди. Ночью никому не открывай.
— С нами дед ночует. — Танчура посмотрела на мужа, прикрыла ладошкой рот. — Вень, я так за тебя боюсь.
— Прорвемся. Вовк, как там Ласка?
— Ласка хорошо. Мы с дедом на луг за чесноком ездили, с собой ее брали. Она рака поймала. — Малец хлопнул себя по вытянутой ноге, как хлопал дед по протезу. — По Найде я, елки-палки, соскучился. Давай ее, пап, найдем.
Венька краем глаза заметил разом построжевшее лицо жены.
— Зачем нам Найда, у нас Ласка есть.
— Ты знаешь, пап? — Вовка прищурил один глаз, как это делал Сильвер. — Чем я больше узнаю людей, тем больше люблю собак.
— Ну ты, Вован даешь, — впервые после всего происшедшего рассмеялся егерь. — То «их позвало небо», то «пуля остановит подонков». Где ты нахватался?
— Где? В телевизоре, где же еще. Целыми днями перед ним торчит, каналы перещелкивает. — Танчура снизила голос. — Ты деньги-то подальше спрячь…
На прощание егерь опять обнял сынишку и снова учувствовал горьковатый запах натальиных духов. «Она дотрагивалась, обнимала сына…»
— Тань, вы с Вовкой для меня самые… близкие на этом свете, — сказал с напором, будто с кем спорил…
— Выздоравливай, дорогой, — поцеловала в щеку жена. — Я тебе краски черной купила. Приедешь, седину твою подкрасим…
Венька молча прикрыл глаза. Наталье нравится все, и седина тоже.
— Мне тоже покрась. Хочу белую голову, как у папы, — кричал Вовка в коридоре.
Глава двадцать девятая
По ночам егеря донимали кошмары. Стоило ему заполночь отложить книгу и выключить свет, как из-под кровати, из стен начинала сочиться вода. Затапливать кровать. Леденила ноги, руки, плечи, поднималась к горлу. Выламывался из стены Боб Камуфляжья Лапа. Взблескивал острогой. Венька вскидывал пистолет и палил в Камуфляжью Лапу. Из того били фонтанчики крови. Кровь летела на стены палаты, на тумбочку, забрызгивала пол. Камуфляжья Лапа страшно хохотал и бросал в него остроги одну за другой. Щерясь точеными зубьями, они летели ему в лицо. Он закрывался от них подушкой. Это все как бы перемежалось с явью. Венька, очнувшись, спросонья думал, что утром к приходу медсестры надо будет взять половую тряпку и затереть, смыть кровавые брызги на стенах. Спихивал с лица подушку. Чувствовал, как с долгими замираниями колотится сердце. Прикидывал, что следующей ночью надо будет целить Камуфляжьей Лапе не в сердце, а в голову. Уговаривал себя, де, Боб, засыпанный глиной на городском кладбище и придавленный сверху постаментом из черного мрамора, не мог улизнуть из фоба с золочеными ручками и поселиться в его палате. Венька стал опасаться, что во сне выхватит из-под подушки «Макарова» и примется палить прямо в Камуфляжью Лапу.
Кошмары виделись с такой отчетливостью, что утром егерь, скрывая от себя, ненароком разглядывал подушку, нет ли в ней дырок от остроги. Он стеснялся рассказать о ночных кошмарах врачу. Да и чем тот мог помочь? Выставить охрану? Заломить фантому руки за спину и отвезти на кладбище? Затолкать его обратно в гроб?
С приближением ночи егерь чувствовал, как в нем натягивается каждый нерв. Так было и в тот день. Под вечер из-за туч выглянуло солнце. Закатный луч солнца упал на блестящую шишечку кроватной ножки. Венька зажмурился и вспомнил, как бабушка, укрывая его одеялом, приговаривала: «Закрывай глазки. Как уснешь, прилетят два белых голубочка, два ангела-хранителя. Сядут в головах и будут стеречь твой сон». Засыпал под бабушкино бормотанье: «Даруй мирен сон, пошли ему ангела хранителя, покрывающего и соблюдающего его от всякого зла…»
После вечерних процедур, оставшись один, Венька крестился и бессчетное число раз повторял: «Даруй мне, Господи, мирный сон. Пошли мне ангела хранителя, покрывающего и соблюдающего меня от всякого зла…»
Была и первая ночь за полтора месяца, когда Камуфляжья Лапа не посетил палату. Может, фантом Боба испугался вымоленного егерем ангела хранителя. Или же сорок ден промаявшись, душа раба божьего Бориса отлетела туда, откуда ни один человек еще не вернулся и не рассказал нам, живым, какие порядки там в царстве теней.
Каждый понедельник егеря навещал коротко стриженный парень в черном свитере, по описанию Танчуры, тот самый, что привозил ей коробки и деньги. Здоровался, ставил у тумбочки пакеты с фруктами, рыбными деликатесами. На все Венькины расспросы и отказы отвечал односложно:
— Не обижай, брателло, это от друзей.
В первый его визит егерь сунул ему пачку денег в куртку. Паренек достал пачку, подбросил на ладони:
— Чо я тебе, командир, плохого сделал? Если я их принесу назад, мне башку оторвут, а новую не приставят… Не спеши, он на тебя сам выйдет, ему и отдашь.
Гостинцами «от друзей» Венька угощал медсестер, соседей, знакомых из соседних палат. Из черной икры, кокосовых орехов, малосольной форели, перепелиных яиц, винограда, конфет, французских коньяков между егерем и всеми остальными выросла невидимая, китайская стена. Его отгораживали, приучали брать корм с рук.
Влегкую сквозь эту стену прошел в палату дед Семен из Отрадного. Венька так и не вспомнил, когда это он вернул ему отобранные областной рыбохраной три раколовки. Дед принес мешочек жареных тыквенных семечек, здоровенного вареного рака и шерстяные носки. «Бабка связала». Заглянул как-то шофер райцентровской «Скорой». Год назад егерь поймал его с сетями. Тот мокрый, злой, перепуганный взмолился:
— Восемь ртов их у меня, жрать нечего!
Венька сжалился, отпустил:
— Лови, только не наглей.
Парень тоже не с пустыми руками пришел. Выложил на тумбочку кус сала, рядом бутылку самогона.
— Выздоравливай.
Наведывались Рассохин с Глебом Канавиным. Егерь впервые видел Генку не в штормовке и комбинезоне, а в белой спортивной рубашке навыпуск с разрезами по бокам, в черных наглаженных брюках. Смуглый, выбритый, он походил на паренька. Молодые медсестры-практикантки несколько раз якобы по делу заходили в палату. Поглядывали на Рассохина, розовели щечками под его взглядом, от которого бракуши с пятидневной щетиной готовы были подписать любой протокол. Мигни, любая прямо как есть в белом на голое тело халатике прыгнула бы к нему в катер: «Вези, младой охотник, на острова гулять…»