Страница 9 из 22
Павлов увидел девочку с двумя косичками. Она скакала через ступеньки, от чего косички вздрагивали и бантики на них смешно подпрыгивали.
Яков Федотович стал посредине лестницы — прямо на дороге у девочки. С разбегу она уткнулась в него, подняла глаза — большие и светлые, — и Павлов узнал девочку, которую он видел тогда, в страшные дни, в подвале на Пензенской.
— Пустите! — сказала девочка.
— А ты меня знаешь?
— Нет… Вы кубановский? — Хмурость сошла, Светлана улыбнулась. — Кубановский?! Да? Мы с вами были в землянке?
— Нет, — сказал Павлов. — Я не кубановский, а всё равно мы с тобой знакомы.
Вечером, когда Волга стала оранжевой, а небо над городом тёмно-красным, каким оно бывало и днём во время войны, к дому Павлова подошли двое: невысокий худощавый человек военной выправки с депутатским значком и Звездой Героя на гимнастёрке и девочка с двумя косичками. У дома стояли люди, одетые пёстро, не по-нашему. На них висели фотоаппараты и бинокли. Вероятнее всего, это были иностранные туристы. В этой группе людей был и наш железнодорожник с усами, как у Тараса Бульбы. Должно быть, это был старый кондуктор.
Люди стояли молча. Только пожилой железнодорожник несколько раз вышагивал от пьедестала, на котором стояла башня танкетки, до первого подъезда. При этом он повторял, ни к кому не обращаясь: «Четырнадцать… Ты подумай! — И снова прошагивал это расстояние — последние шаги, которые не смог сделать враг по нашей земле! И опять повторял: — Четырнадцать… Аккурат. Ты подумай!»
Можно было предположить, что его поражало не только то, что фашисты стояли так близко от дома Павлова, но и то, что расстояние это не увеличивается — остаётся неизменным, сколько ни вышагивай.
У порога дома, прямо на асфальте, лежали белая роза и букетик из мелких ромашек и синих васильков.
— Тут всегда цветы, — сказала девочка. Она чуть приподнялась на носки, потому что говорила шёпотом — только ему, своему спутнику.
Они постояли молча ещё несколько минут.
Железнодорожник собрался уходить. Он почему-то дотронулся до стенки дома, потом нагнулся, понюхал розу и бережно положил её обратно.
— Хорошо пахнет! Роза… — Он говорил, ни к кому не обращаясь. — Интересно, живой ли Павлов?
— Живой, — сказал Яков Федотович.
— Ну, правильно!
Железнодорожник достал из кармана складной нож и аккуратно сложенный носовой платок. Затем он нагнулся, накопал в платок горсть земли, бережно завязал уголки платка. В последний раз посмотрев на дом, на пьедестал с танкеткой, он торопливо ушёл. Должно быть, он опаздывал на поезд.
Уходили и туристы, но приходили другие, и возле дома всё время был народ. Многие приносили с собой цветы, опускались на колени, клали их у стен дома.
— Пойдём, Света, — сказал Павлов.
Они пересекли широкий проспект, спустились к Волге и пошли по-над рекой.
Неожиданно Светлана спросила:
— Яков Федотович, а вы помните, какая она была?
Павлов не сразу ответил. Он понял, о ком спрашивает девочка, но очень уж этот её вопрос был неожиданным. И ещё понимал Яков Федотович, что он для Светланы единственный человек на земле, который видел её мать и может хоть что-нибудь о ней рассказать.
Что же сказать ей? Как объяснить, что тогда было слишком мало времени, чтобы разглядеть женщину, и очень уж было напряжённо, чтобы обратить внимание, какая она, и запомнить. Как же ответить на вопрос Светланы? Сказать ей неправду? Выдумать? Нет, этого Павлов не умел!
Света молчала, но Павлов понимал, чувствовал, что она ждёт ответа. И он сказал:
— Когда я подошёл к подвалу, твоя мама чуть слышно напевала. Сначала я думал, что это ветер. А вошёл в комнату и увидел, что она нагнулась над тобой, укачивала тебя и тихо так пела: «Баю-бай, баю-бай, испеку я каравай…»
— Она любила меня, — сказала Светлана…
Смеркалось. На Волге бакены подмигивали разноцветными глазами. В густой синеве неба медленно двигались цепочки огней — это плыли пароходы, большие, как дома.
Потемнело так, точно небо залило тёмно-фиолетовыми чернилами. А молочно-белые шары на высоких столбах стали вдруг золотистыми. Это зажгли фонари, которые шли от Волги через весь бульвар.
Павлов и Светлана поднимались по новой широкой лестнице, что ведёт от пристани в город. Темнота ночи оставалась позади. С каждой ступенькой становилось всё светлее и светлее.
Когда Яков Федотович и девочка поднялись наверх, вдруг сверкнули недалёкие вспышки праздничного салюта. Раскатисто громыхнули орудия, и весь город озарился ярким светом прожекторов и разноцветных ракет. Казалось, будто букеты чудесных цветов раскинулись по всему небу. Погасли тени, зацвели облака.
Показывая рукой на небо, Павлов сказал:
— Твой день рождения, Света.
— Может быть, — ответила девочка.
Павлов молчал. Он знал, что Светлане установили день рождения приказом по части. Конечно, можно было бы выбрать любое число, но полковник Кубанов решил выбрать для этого дня большой праздник — праздник Октября. И вот теперь всегда в день рождения Светланы всё небо в ярких огнях праздничного салюта. Но этот ли день действительно день рождения Светланы? Кто знает?
— Да, — помолчав немного, сказала Света, — сегодня я получила много писем. Раньше в детском доме удивлялись: «Откуда тебе столько писем?» Я и сама удивлялась, хотя нас там много было, на командном пункте у полковника Кубанова… Да, Яков Федотович, знаете, я просила, чтобы фамилия у меня была Кубановская. Я, конечно, не помню его, но вот, когда приезжали ко мне тётя Лена Крылова, и Птаха, и другие тоже, рассказывали, какой он был — Кубанов.
…Отгрохотали залпы салюта. Последняя ракета, точно она заблудилась в необъятном небе, погасла, не долетев до земли.
Светлана шла рядом с Яковом Федотовичем. Он старался делать маленькие шаги, чтобы девочке удобнее было идти.
— Ты что задумалась? — спросил Павлов.
— Не видит мама этого салюта, — тихо сказала Света.
Камила
Памяти моей матери, Султан Ефетовой — моего лучшего друга.
1
Когда мы поднялись на вершину горы, мой попутчик протянул руку по направлению к городу и сказал:
— Вот тут фашисты рвались к вершине, а наша батарея стояла здесь. Мы стреляли прямой наводкой. Только видимость была плохая: мешали дым и пыль от разрывов, а потом ослепляли вспышки.
Ласковое тепло весеннего солнца пригревало землю; набитые снегом лесные балки вспухли, а кое-где по ним уже бешено мчались мутные ручьи. Мы спустились в город и шли теперь по широкой улице Волгограда. Солнце грело всё сильнее и сильнее. Возле деревьев, у длинной скамейки, выстроились в ряд пять колясок с младенцами. На тротуаре быстро-быстро мелькала верёвочка, через которую прыгали девочки. Всё это и само название улицы Мира было так не похоже на войну, о которой рассказывал дорогой мой попутчик, высокий парень в морской фуражке! На вид ему можно было дать лет двадцать пять. Но так только казалось. Моряку, с которым я познакомился в Волгограде, перевалило за тридцать. Морской ветер всегда сохраняет молодость. Вот почему Владимир Ласточкин казался таким молодым. А он ведь двадцатилетним парнем воевал здесь, в своём родном городе на Волге.
Вдоль всей улицы Мира отблески солнечного золота так играли на окнах и крышах новых домов, вокруг было столько весёлого шума, что действительно не верилось: неужели здесь вот рвались бомбы, снаряды вспахивали асфальт, рушились стены, засыпая камнями людей?
Ласточкин, будто он угадал мои мысли, сказал:
— Было!
Мы свернули с улицы Мира на улицу Порт-Саида — широкую, красивую, с четырёхэтажными домами под один рост — и сели на скамейку. Над нашими головами по синему небу ветер гнал белые облака. Ласточкин задумчиво смотрел куда-то вдаль и говорил:
— Всё то ужасное, что было здесь, на месте этой улицы Порт-Саида, стало забываться. Сейчас вроде бы и не верится, что захватчики бомбили город — квартал за кварталом, — убивая солдат и стариков, женщин и детей, и что сержант Павлов пятьдесят восемь дней держал оборону дома в нескольких шагах от фашистов. А ведь совсем недавно я видел, как бомбили и жгли мирный египетский город Порт-Саид. Помните, как мы — Советский Союз — предупредили захватчиков: прекратите бесчинствовать! К счастью, это подействовало: захватчики ушли. Сейчас в Порт-Саиде так же тихо, как здесь, у нас. Да, войны нет. А горе она оставила. Сколько горя! И надо сделать так, чтобы это больше не повторилось. Никогда…