Страница 2 из 10
4
Порт Ираклион. — самый крупный на Крите — не слишком понравился Шлиману. Шумный, грязный турецкий город. Много овец в. клещах и ковров, залитых помоями. Улицы не шире ослиных кишок. Лавки, вывороченные наружу потрохами — подходи, трогай, выбирай, торгуйся, кричи. Этого Генрих-эфенди не любил. Его коробило, когда любой бродяга мог схватить двуколку за колесо, а с верхнего этажа на голову опрокидывалось ведро воды.
Дом, который он снял для себя и своей молодой жены, окна в окна смотрел на соседний, и когда там бранились, пугливая София вздрагивала.
Седок приказал кучеру остановиться, и в этот миг от стены напротив отлепился какой-то долговязый субъект европейской наружности и, не сняв с головы шляпу, шагнул к коляске.
— Мистер Шлиман, если не ошибаюсь? Его загорелая рука легла на дверцу, не позволяя ей открыться. — Я хотел бы узнать, по какому праву…
— Мистер Эванс?
Мгновение они смотрели друг на друга. Шлиман успел заметить, что пиджак на его горе-сопернике дешевый и явно без подкладки, а правая скула украшена ссадиной. Видимо, археолог вступил в бой с полицейскими, защищая свой клочок земли. Напрасно. Турки приходят в ярость от сопротивления.
— Вы негодяй! Бесчестный человек! Используете грязные методы! — выкрикнул англичанин.
Все это Генрих слышал сотни раз. Будь он честным человеком, разве пошли бы к нему деньги? Шлиман поднял руку, чтобы постучать кучера по плечу: длинный хлыст отгонит непрошеного собеседника. Но в это время Софи, сидевшая с ним рядом, откинула с лица газовую косынку.
— Генрих, умоляю, оставь этого юношу, — мягко коверкая слова, произнесла она по-немецки. — Кажется, он и так пострадал.
Святая Елена! Или Елена Прекрасная! На Эванса смотрели фиалковые очи необыкновенной глубины. Под черными бровями-чайками они казались еще темнее. Как у древних плясуний в складчатых юбках, чьи статуэтки Артур находил в этой красной земле. Молодой археолог поперхнулся и стоял с открытым ртом, пока Шлиман, довольный эффектом, не окликнул его:
— Если у вас все, то мы с женой проследуем в дом.
Гордый своим достоянием, он нарочито крепко взял Софи за локоть и без особых церемоний вытащил из двуколки. Кажется, этой деревенской грубостью Генрих-эфенди старался подчеркнуть свое право на нее. Артуру подумалось, что под шелком голубой блузки у госпожи Шлиман должны остаться синяки.
— Я не закончил разговор. — Эванс продолжал преграждать сопернику дорогу. — Мало того, что вы подкупили чиновников и полицейские палками прогнали моих рабочих. Вы еще сами начали копать, не имея ни малейшего представления о том, как это делается! Сегодня я был на участке и видел проложенные траншеи. Это чудовищно! Ваши землекопы выбрасывают в отвал вещи, даже не осмотрев их, и долбят древнюю кладку кирками.
Шлиман помрачнел и начал покусывать левый ус, что у него было признаком раздражения.
— Вы снесете то, что хотите раскопать! — продолжал Артур. — Я читал отчеты о ваших микенских штудиях. Там за вас, по крайней мере, трудились специалисты, Хефлер и Бюрнуф. Хотя позже всю славу газеты присвоили вам. Теперь вы вообразили, будто справитесь без ученых. Дело, думаю, в деньгах. Вам показалось излишним делиться…
Последние слова должны были обидеть миллионера. Но Генрих резким жестом отмел реплику Эванса, как несущественную.
— Ошибаетесь. Просто господа ученые не верят в существование цивилизации, описанной у Гомера. Микены еще куда ни шло— крепость, руины стен сохранились. А Крит — горные пастбища и ничего больше.
Эванс опешил.
— Как ничего, когда я сам раскопал… — Он прикусил язык, поздновато сообразив, что не следует делиться с врагом профессиональными тайнами.
— Возможный вход в Лабиринт? — сухо рассмеялся Шлиман. — Попробуйте-ка докажите. Стоит вам заикнуться, как на вас выльют ушат грязи. Да, я плачу газетам, — с вызовом бросил он. — Не хочу больше терпеть то, что было обо мне сказано, когда на Итаке я обнаружил спальню Одиссея. Очередной скандал может плохо подействовать на мою верную Пенелопу.
Эванс отступил на шаг. Ему было очень неприятно испытывать сочувствие к своему более удачливому конкуренту.
— Я деловой человек, господин Эванс, — тем временем бубнил Генрих, — и предлагаю вам сделку. Займите при мне место помощника, и вы сможете участвовать в раскопках, которых так жаждете.
— А вся слава опять достанется вам? — Губы Артура сложились в саркастическую усмешку. Молодому археологу хотелось сказать что-нибудь очень грубое. Но Софи снова повернула голову, и взгляд ее бездонных очей стал просительным. О чем она умоляла? О том, чтобы Артур перестал спорить и согласился? Или о том, чтобы он наконец дал им е мужем войти в дом? Эванс не знал, но почему-то кивнул и боком отодвинулся к стене.
— Прекрасно, — отрывисто бросил Шлиман. — Приходите к нам сегодня после шести, когда спадет жара, и мы побеседуем подробно.
5
— Правосудия! Я прошу правосудия! — Менелай, гремя доспехами, ввалился в залу и рухнул перед троном Атридов. — Мою жену Елену увезли критяне. Мало им, что в качестве дани мы отдаем половину припасов, откупаемся золотом и людьми! Я честно исполнил свои обязательства. Четыре корабля, груженые хлебом, вином и маслом, ушли от моих берегов! — громыхал спартанский царь. — Двенадцать девушек и двенадцать юношей для их поганых игр отрядили мы в этом году. Ничего не нарушил я, ничего не утаил! Закрома мои были открыты, чтобы посыльные Миноса видели все, чем владею. Но кто дал им право залезать в царскую постель?!
Менелай был большой, грузный, как медведь, и хлюпал носом. Одиссей подумал, что Елена выбрала его, потому что таким увальнем легче вертеть. Спартанец в ней души не чаял. Только ревнив был до белого каления. От приступов бешенства у него носом шла кровь. Он имел лицо цвета обожженной глины и ручищи кузнеца. Лаэртид знал, что в бою спартанец страшен. А вот ведь в обычной жизни обошлись с ним, как с младенцем.
— Правосудия, брат мой! Правосудия!
— Подожди. — Старший из Атридов отличался большей сообразительностью. — Какого правосудия ты требуешь от меня и против кого? Твою жену увезли слуги Миноса, нашего господина. Его слово — закон. И если он приказывает отдать часть имущества, ты обязан повиноваться без ропота.
Это Агамемнон говорил на людях. Сегодня после захода солнца,
когда цари соберутся тайком, он скажет совсем другое, и Одиссей даже знал — что. Но опасался, как бы костер не запылал прежде времени.
— Вы все поклялись помогать мне, — сопел сломанным носом царь Спарты. — А теперь бросаете одного. Чего стоит ваше братство?
— Постой, Менелай, — Одиссей понял, что пора спасать положение, и выступил из круга царских гостей. — Твое горе понятно, но когда мы клялись, то имели в виду равного себе, а никак не Миноса. Есть предел любой доблести. Прими наше сострадание, отдохни в доме брата, поговорим о твоем утешении позже. — На последнем слове царь Итаки сделал особый упор.
Речи ли Лаэртида возымели действие или Менелай просто устал бушевать, но спартанец шумно задышал и поплелся прочь из зала, обиженно бормоча что-то по дороге.
Агамемнон сделал Одиссею знак приблизиться, и несколько минут они разговаривали шепотом.
Вечером того же дня ахейские цари, съехавшиеся в Микены на праздник Развернутых Покрывал, собрались в тесном святилище под северной лестницей дворца. Там стоял переносной алтарь перед костяными раскрашенными фигурками богинь-цариц, обнимавших мальчика Триптолема. Герой, научивший людей возделывать землю, знал также, как правильно поклоняться Хозяйке Колосьев и Хозяйке Цветов. Это умение свято хранили в доме Атридов, но не всегда обнаруживали перед посторонними.
По кругу было пущено блюдо с мясом, и лишь неопытный царь Локрии Аякс спросил, не оленина ли это?
— Да, забежал олененок к нам во двор. — С усмешкой ответил Агамемнон. Он зачерпнул из очага горсть золы и помазал себе лицо в знак скорби. Остальные последовали его примеру.