Страница 96 из 103
— Я поеду с тобой! — возмутился он. Природное благородство не позволяло ему принять такую жертву. — Почему ты одна должна отдуваться за всех перед папой? В конце концов именно я и принял решение выступить против альбицийских войск. Я их разбил. Мне и приносить покаяние.
— Нет. — непреклонным тоном отказала Хельви. — Твое место в Западной Сальве, во главе армии, а не на коленях перед святым престолом. Сделай это для меня. — она помедлила и добавила не вполне уверенно: — Я люблю тебя.
Если б это было правдой! Губы Деми скривились в болезненной усмешке.
— Вы так благородны и так жестоки по отношению ко мне. — консорт встала, тем самым показывая жене, что разговор между ними окончен. Он принял ее условия, но не значит — согласился с ними. Его взгляд вымученно скользнул по лицу королевы. Она сейчас казалась ему особенно красивой и особенно чужой.
Ее волосы утратили бледно-золотистый оттенок и стали медовыми. Она больше не завивала и не взбивала их в сложные прически, а укладывала тяжелыми прядями вдоль лица. Глаза еще больше потемнели и лишь изредка вспыхивали в глубине синими искрами. Фарфоровая белизна кожи королевы приобрела теплый молочный цвет. Увидев ее такой, Деми даже испугался, что она родит девочку. По приметам, женщина, носившая сына, должна была дурнеть. «Глупости, — успокоил себя Харвей, — у моей матери даже по сердцебиению определяли девочку, а родился я». Он хотел сына, и не только потому что наследник по мужской линии укрепил бы его собственные права на престол. У него уже было имя — Рэдрик-Алейн в честь их с Хельви отцов, начавших объединение сальвских земель. Деми не говорил об этом жене, но знал, что она согласится.
Войска Гранара вторглись на земли Белой Сальвы. Победоносная армия лорда Деми не встретила никакого сопротивления. Напротив, бывшие подданные с радостью приветствовали своего герцога, вернувшегося, чтоб с оружием в руках завершить дело отца. Наконец-то, спустя поколение после гибели их обожаемого владыки, его сын завершил объединение сальвов, освободив их от власти Беота.
Ожидаемой схватки с Дагмаром тоже не произошло. В Плаймаре свирепствовала чума. На исходе февраля тихо и торжественно скончалась вдовствующая королева Этгива. Ее гроб был выставлен для прощания, а люди бесконечным черным потоком плыли мимо забранного крепом и усыпанного белыми оранжерейными розами ложа, на котором покоились необыкновенно маленькое, пышно разряженное тело женщины, 40 лет державшей в трепете весь Беот.
Многие из пришедших плакали, матери поднимали на руках младенцев, чтоб они могли увидеть и навсегда запомнить ту единственную, которая так возвысила Беот.
В первый же день похорон в Плаймаре умерло 11 человек, во второй — более трехсот. Съежившиеся, подтачиваемые изнутри тленом мощи «вечной вдовы» и после смерти продолжали испускать яд.
Моровое поветрие превратило шумную беотийскую столицу в молчаливое кладбище. Двор в ужасе бежал в отдаленный пригород, отгороженный от мечущегося в лихорадке города широкой лентой реки, вниз по течению которой плыли и плыли черные вспухшие трупы умерших. Вода несла их в центральные провинции, и некому было остановить этот погребальный поток.
Там, к югу от столицы, тоже свирепствовала чума. Многие сначала шепотом, а потом в голос заговорили, что черная смерть — лишь малое наказание Божье за разрыв Дагмара с папой — наместником Господа на земле. Крестьяне готовы были взяться за вилы. Сеньоры пыталось укрыться в замках как от чумы, так и от собственных арендаторов. Поэтому, когда до Беотийской столицы долетели слухи о вторжении гранарцев, некому было поднять меч на защиту векового достояния плаймарской короны. Последние сальвские земли утекали, как песок сквозь пальцы.
Шествие чумы дивным образом остановилось лишь у границы Западной Сальвы. Ни один из ее жителей не пострадал. Люди хором приписывали чудо промыслу Божьему и служили благодарственные молебны за то, что герцогство во время отказалось от «проклятого Беота», не разделив с ним гнева Господнего.
Вместе с гранарской армией в долину Гуарх пришли ветры, словно принесенные с гор войсками лорда Босуорта на своих плащах. Весной они казались столь необычны, что в них трудно было не углядеть руку провидения, не позволившую заразе разлиться на покорившиеся гранарскому мечу земли.
Осознав себя снова владыкой герцогства и, приведя жителей к присяге, Деми поспешил передать команду д’Орсини. Он уже по уши был сыт восторгом горожан, торжественными встречами в ратушах, ликующими толпами у дорог, цветами и национальными сальвскими пирогами с розовой лососиной. Его тошнило от приветственных речей и медовых вафель с орехами, от радостных, перекошенных дурацкими улыбками лиц.
— Симон, я больше не могу! Пойми меня. — взмолился он, разговаривая вечером в палатке с д’Орсини. — Мы здесь пьем гуархайский мед и купаемся в незабудках, девушки хватают нас за стремена, в восторге предлагая себя прямо в придорожных кустах, а Хельви там в Альбици…
Рыцарь поморщился.
— Что ты можешь сделать? Ведь это ее приказ идти сюда. — сказал он. — Королева отказала нам в праве разделить с ней путь к папе.
— Ты тоже просил? — удивился Харвей.
— Конечно. — кивнул Симон. — Не мог же я оставить ее одну. Но Хельви… ты же ее знаешь. — рыцарь опустил голову. — К тому же Элиан родила.
Деми улыбнулся. Да, жена д’Орсини, незадолго до того прибывшая в столицу, разрешилась в середине февраля прекрасной горластой девочкой, которую назвала Мод, в часть покойной матери Симона. Леди Элиан уже заранее была пожалована статс-дамой и назначена кормилицей еще не рожденного королевского чада, которого ожидали с таким нетерпением.
— У меня душа не на месте, все внутри переворачивается, когда я думаю, как она там. — признался консорт. — Я не могу дольше оставаться здесь. Я должен все видеть своими глазами и поддержать ее хотя бы издалека. Иначе никогда не прощу себе, что оставил ее одну в такой момент.
— И на какое же безумие ты решился? — с тревогой спросил Симон. — Уж не собираешься ли ты нарушить приказ королевы? Если ты явишься в Альбици, тебе придется разделить с Хельви ее покаяние перед святым престолом, а именно этого она не хотела.
— Я поеду под видом паломника. — упрямо мотнул головой Харвей. — Меня никто не узнает.
— Блестящая идея! — саркастически расхохотался д’Орсини. — Тебя действительно не узнают, но могут убить грабители, прогнать из каравана сами паломники, заметив твой беотийский выговор и признав еретиком-дагмарцем, могут, наконец, напасть дикие звери. Эти нищие бродяги — переносчики всякой заразы. Разве ты не боишься?
— Нет. Я собираюсь взять несколько рыцарей, которые под видом паломников будут сопровождать меня в Альбици.
— Тогда возьми и меня! — возмутился Симон.
— А на кого я оставлю войска? — раздраженно возразил Харвей. — На Дерлока? Ему бы удержать в узде своих горцев, чтоб они не начали грабеж.
Деми с трудом удалось уговорить друга остаться, и через два дня маленький отряд паломников, скрыв оружие под широкими грубыми плащами и пересев с боевых коней на менее воинственно выглядевших мулов, отправился в путь.
Дорга через низкий Альбицийский хребет к теплому сердцу Милагрии заняла около недели. Они могли бы двигаться и быстрее, если б путь не был запружен другими группами странников со всех концов света, спешивших в святой город припасть к стопам папы Гильдебранта VII.
Снег еще лежал кое-где на перевалах, но в долинах уже бушевала весна, зеленый покров лугов бесстыдно сиял тысячами одуванчиковых солнц, по балкам полыхал розовый вереск. Алые цветы камнеломок дробили серые глыбы на склонах, превращая их забитые землей трещины в подобие кровоточащих ран. Вокруг не смолкал птичий гомон, и на вечернюю трапезу рыцари, сопровождавшие консорта, набирали десятки пестрых сарычевых яиц, чтоб запечь их в горячей золе костровища.
Вечером шестого дня с гребня предпоследнего холма глазам путников открылся величественный вид лежащего в долине города. Снизу уже поднимался туман, окутывая Альбици волшебной пеленой. Поэтому сверху были видны лишь тонкие шпили да позолоченные купола, на которых гасло заходящее солнце. Лес колоколен и крестов напомнил Харвею большую корабельную пристань с множеством покачивающихся над водой мачт. Не хватало только паутины снастей да поскрипывания такелажа, вместо него над долиной разливался тихий звон сотен церквей, сзывавший прихожан к вечерней. Казалось, святой город вот-вот оторвется от грешной земли и отчалит в небесные гавани.